Добродушная иронія, слышавшаяся въ голосѣ младшаго барина, вогнала кровь въ лицо "холопа".
– Вы, сударь, вотъ смѣетесь надо мной, – сказалъ онъ, – а мнѣ, ей-ей, не до смѣху.
– Да и мнѣ тоже, – произнесъ Петръ Ивановичъ болѣе серіозно. – Говори, не бойся; можетъ, что намъ и вправду пригодится.
Самсоновъ перевелъ духъ и заговорилъ:
– Цесаревна наша вѣдь – подлинная дочь своего великаго родителя: душа y нея такая жъ русская, умъ тоже острый и свѣтлый. И народъ объ этомъ хорошо знаетъ, крѣпко ее любитъ, а про гвардію нашу и говорить нечего: всѣ какъ есть до послѣдняго рядового души въ ней не чаютъ, готовы за нее въ огонь и въ воду…
– Ну?
– Такъ вотъ, коли будетъ ужъ такая воля Божья и пробьетъ государынѣ смертный часъ, – кому и быть на ея мѣсто царицей, какъ не цесаревнѣ? Вся гвардія, а за ней и весь народъ, какъ одинъ человѣкъ, возгласить: "Да здравствуетъ наша матушка-государыня Елисавета Петровна!"
– Ну, подумайте! Очумѣлъ ты, паря, аль съ ума спятилъ? Не дай Богъ, кто чужой тебя еще услышитъ… – раздался тутъ изъ передней ворчливый старческій голосъ, и оттуда выставилась убѣленная сѣдинами голова перваго камердинера Шуваловыхъ, Ермолаича. (Ни имени, ни прозвища старика никто уже, кажется, не помнилъ; для всѣхъ онъ былъ просто Ермолаичъ).
– Это ты, старина? – обернулся къ нему старшій баринъ. – Убери-ка его отсюда; не то еще на всѣхъ насъ бѣду накличетъ.
– Шалый, одно слово! У него и не туда еще дума заносится.
– А куда-же?
– Да хочетъ, вишь, грамотѣ обучиться. Ну, подумайте!
– Да, ваша милость, не откажите! – подхватилъ тутъ Самсоновъ. – Вѣкъ за васъ Богу молиться буду.
– Мало еще своего дѣла! – продолжалъ брюзжать старикъ. – Батожьемъ-бы поучить – вотъ те и наука.
– Слышишь, Григорій, что умные-то люди говорятъ? – замѣтилъ Александръ Ивановичъ. – Знай сверчокъ свой шестокъ.
– Прости, Саша, – вступился младшій брать. – Есть еще и другая пословица: ученье – свѣтъ, а неученье – тьма. Отчего мы съ тобой изъ деревни до сихъ поръ толковаго отчета никакъ не добьемся? Оттого, что прикащикъ y насъ и въ грамотѣ, и въ ариѳметикѣ еле лыко вяжетъ. Я, правду сказать, ничего противъ того не имѣю, чтобы Григорій поучился читать, писать, да и счету.
– А я рѣшительно противъ того. Ну, а теперь вы, болтуны, убирайтесь-ка вонъ; мѣшаете только серіознымъ дѣломъ заниматься.
– Иди, иди! чего сталъ? – понукалъ Ермолаичъ Самсонова, дергая его за рукавъ. – Тоже грамотей нашелся! Ну, подумайте!
Нехотя поплелся тотъ за старикомъ. Господа же принялись опять за свое "серіозное дѣло".
– Уморительный старикашка съ своей поговоркой, – говорилъ Александръ Ивановичъ, собирая карты. – Экая шваль вѣдь пошла, экая шваль: ни живого человѣческаго лица! Ну, подумайте!
Дѣйствительно, счастье ему измѣнило; брать его то-и-дѣло объявлялъ квинты, четырнадцать тузовъ и насчитывалъ за шестьдесятъ и за девяносто. Александръ Ивановичъ потерялъ терпѣніе.
– Нѣтъ, въ пикетъ тебѣ теперь безсовѣстно везетъ! – сказалъ онъ. – Заложи-ка лучше: банчикъ.
– Могу; но сперва дай-ка сосчитаемся.
При разсчетѣ оказалось, что запись младшаго брата превышала запись старшаго на двѣнадцать рублей.
– Вотъ эти двѣнадцать рублей и будутъ моимъ фондомъ, объявилъ онъ.
– Только-то? Тогда я ставлю сразу ва-банкъ.
Но счастье не повернулось: карта понтирующаго была бита и фондъ банкомета удвоился.
– Ва-банкъ!
Фондъ учетверился.
– Ва-банкъ!
– Да что-жъ это, братъ, за игра? – замѣтилъ Петръ Ивановичъ. – Ты будешь этакъ удваивать кушъ, пока не сорвешь наконецъ банка?
