как и весною, октябрями.
Песочно и темно в очах.
Зато нет птиц и капель яда
и зимней смерти средь оград, -
вещал упавший про расклады
ко мне в кишащий мраком ад, -
что в небе солнце (да какое!),
и что из гусениц чудных
вдруг появляется такое,
что машет красками ржаных
и белых, синеньких узоров,
что разных вкусов, цвета, форм
висит еда, и есть ликёры
из застоявшихся; есть хор
поющих птах, сверчков невидных,
что много тли, иных невест,
что видел стопки капсул винных,
но он жилец не этих мест;
что наверху вкуснее почки,
листочек каждый жилист, спел…
Одним – плоды, другим – цветочки.
Темь подземелья – мой удел.
(А мой же гость ослеп, прижился,
забыл гурманность на сорта,
и как сентябрь задождился,
предстал обедом для крота)…
Одухотворённая
Тьма надвигается тише и гуще,
краску заката окрасив в свою.
Волосы наши, как взбитые кучи,
трогает бриз, наклоняя ко сну.
Занавес-веер и складки одежды.
Кухонный кубик просторен и мал.
Я б не заметил подобного прежде,
но вот с тобою о многом узнал:
людях, про их неуменья и шоры,
и о нагреве земного ядра,
и об оттенках багряных и жёлтых
старого солнца, о быте крота,
жизнях цветочных, плантациях чая,
звёздных падениях, фауне, льде
и о моторах, что диски вращают,
даже о росте седин в бороде,
и каким запахом дарятся волны,
божиих сущностях в тысячах лет…
Жёлтую вечерю праздно тут полнят
кофе, любовность и дым сигарет…
Просвириной Маше
Детдомовцы
Сырой, простреленный курятник
под злым присмотром диких лис,
забытый Господом дитятник
с пустым корытом, чей худ низ.
От зла, пустот сбежали крысы.
Смешались числа в вязкий ком.
Тут вши колючие изгрызли
пушинки коек, поры кож.
Тут лишь игрушки в такт ласкались,
хоть все засалены в годах.
Для всех иконами назвались
тюремных нравов господа,
что их ведут к полётам мнимым
уже бескрылые тела,
как жирно-траурные мимы,
сироты – в днях учителя.
Тут безродительный ребёнок,
познавший голод, тягло бед,
седой, заклёванный цыплёнок
с пелёнок ищет счастья свет…
Патриархат
Ты должна быть живой,
всепослушной, моей,
и рабой ломовой,
мастерицей средь дней,
эротичной в ночи
и монашкой с утра,
не искать ста причин,
чтоб отсюда удрать.
И пускай я не царь,
для тебя я – король,
не богат ум и ларь.
Твоё счастье, не боль.
И пусть сед и пузат,
весели и балуй,
и хвали даже зад,
и не спорь, не лютуй,
не стони, не реви,
и мой орган лишь знай,
и за замок прими
сей старинный сарай.
Вот такой вот устой!
Будь готова в Тартар.
Ты навеки со мной,
как имущество, дар!
Блуждания
В тропических дебрях плутаю,
в постройках, забытых лесах,
и сразу же будто бы таю,
но вновь появляюсь в кустах,
и снова шагаю в пролески
по щёткам опушек, лугов,
с собою, округою честен,
пространен в широтах снегов
и тихих, песочных нагорьях,
и в зарослях ив, камышей,
за панцирем древных подкорок,
в оврагах и в норах мышей.
Гуляю забывши, забыто
порогами горок бреду
и вижу оврагов корыта
и листья, и стебли в цвету,
и слышу все звуки, беззвучья,
брожу меж косматой среды,
как рисина в лохмах кусучих
чужой и сырой бороды…
Население таверны
Тут лязгают хамски майоры
икрою без хлебных краюх,
бандиты похабною сворой
и дети потомственных шл*х,
неледи, былые принцессы
и геи с намёком "минет",
гнилые бродяги, повесы,
пьянчуги в опившести лет,
хабалки с сырым подбородком,
голодники с дюжиной чаш,
порою писатель так кротко
углы подпирает, как страж,
и зелень дурных солдафонов,
пучки малолетних дельцов,
юнцы, зря галдящие хором,
трудяги с чинами отцов,
зовущие рты куртизанок,
