– Работать было тяжело: иногда требовалось время, чтобы включиться, но едва я ловил волну, меня было не остановить. Я плохо спал, а точнее, почти не спал, если только не выпивал бокал или два вина. А потом перестал спать даже с вином.
Его подгоняла похвала. Его талант обострился до болезненности. Но ещё больше его подгоняло мнение, что руководство местной труппой – его творческий потолок.
– Это происходит незаметно, – вспоминал он декабрь прошлого года, смешавшийся в сплошное марево. – Всё, что я чувствовал, – это злость и вина. Я чем-то обижал людей, а потом обижался сам, снова чувствовал вину, но от этого – ещё большую обиду. Я почти перестал общаться с друзьями.
А потом он потерял способность работать.
– Детская пьеса была самым простым проектом года – обычный новогодний чёс. Я думал о ней в машине, думал в лесу, сидел перед пустым экраном, пробовал писать от руки… Мы ведь в самом деле не знаем, почему у нас что-то получается. Откуда берутся наши слова.
Затрещали по швам другие проекты, особенно съёмки конкурсного фильма.
– Вдруг я понял, что меня больше не слушают. Меня это взбесило. Это было похоже на бунт на корабле.
Яранский всё больше ощущал растущую внутри себя деменцию, люди же напротив видели в нём какое-то новое хитроумие.
– Мыслей не было. Я не придумывал идеи, а брал те, что ещё не успели утонуть. В голове словно работал старый холодильник. Гу-гу-гу-бр-бр… Я натыкался на осколки, но не мог сложить картины. Даже не замечал, что это осколки. Слепец не видит своей слепоты.
А потом его уволили из театра. Уволили без скандала. Он и не сопротивлялся.
– Будто отключили интернет, и статусы всех загрузок повисли на полпути.
Две недели в клинике пошли ему на пользу. Яранский хвалил Лодыжкина за умение не делать из мухи слона.
– Нам, людям творческим, полезно этому научиться, – он задумался и добавил: – Хотя любая пьеса – это ведь и есть слон. Не можем же мы писать про мух? Хотя почему не можем?
На его переносице клювом проступали морщины.
– Мы слишком стремимся стать сытыми, оставаясь голодными художниками, – заключал он.
Несмотря на неопределённость будущего, в клинике Яранский избавился от гнетущего чувства безысходности, которое накрыло его перед Новым годом.
– У вас всё будет хорошо, Максим, – сказал он мне на прощанье. – У вас гораздо больше здравомыслия, чем у меня две недели назад. Лодыжкин вам непременно поможет.
На следующий день Яранского выписали. Мне было жаль терять собеседника, тем более он планировал рассказать о гастролях в США и знакомстве с Джеймсом Кэмероном.
Подходила к концу вторая неделя моего пребывания в «Фомальгауте», и я всё больше думал о том, чем займусь после выписки 26 января.
Но одно событие резко изменило моё положение.
* * *
В комнате отдыха стояла покосившаяся ёлка со слишком большими шарами, которые не лезли между пластмассовых ветвей и придавили ёлке пучеглазый вид.
Ещё здесь была полка с книгами, где Гоголь соседствовал с брошюрой по тайм-менеджменту. Среди пестроты выделялась подборка детективов писателя Анатолия Леванова о настырном, честном и пьющем следователе Волкове.
Сначала меня просто забавляли названия: «Любовь ночного видения», «Браток на час», «Удавка для невесты», «Патрон удачи» – за пять лет на пенсии бывший подполковник МВД выпустил почти 40 книжек толщиной в два пальца.
Но потом я увлёкся. Меня заинтриговала эскизная простота жизни Волкова, который не страдал от сомнений, дум или, скажем, похмелья. Точнее, иногда страдал, но это никак не сказывалось на твёрдости его руки и сметливом уме. Его жизнь была сплошным крахом, его бывшая жена спала с успешным мужчиной, дочь превратилась в гота, мать выносила ему мозг советами, а из коллег Волкова понимала разве что лейтенант Заварухина, с которой он всё равно держал волчью дистанцию. Он был упрямым, неподкупным, раздражал начальство прямотой и с выдумкой раскалывал очередного «глухаря». В общем, Волков стал моим кумиром.
