На душе было погано.
Вдруг смещение пространства или какой-то оптический эффект заставили меня отстраниться.
Я смотрел на отражение, но едва заметная разница выдавала, что оно вышло из-под контроля. Моя внутренняя поза не соответствовала его позе. Его губы дрогнули в нахальной улыбке. Подбородок стал упрям. Взгляд повеселел.
Я отстранился. Отстранилось отражение, но сохранило вызывающий вид. Оно подмигнуло мне. Да нет… Это я подмигнул себе. Отражение казалось нахальным, как весёлый человек на похоронах.
Смещение продолжалось. Теперь я чувствовал его отчётливо. Я видел своё отражение через галерею бесконечных рамок, которые множились и удаляли меня на расстояние, будто я смотрел на себя через перевёрнутый бинокль. Забытое с детство чувство захватило меня полностью. Это было чувство удивления что я – это я. Что я есть вот тот человек в зеркале. Что я вообще человек. Что я заключён в эту оболочку и пользуюсь словами, которые звучат карканьем ворон. Наши слова смешны, как макароны, ведь «макароны» – очень смешное слово, если произнести его много раз. Также смешон наш вид и смешны мы сами, потому что это и не мы вовсе.
Состояние длилось недолго. Скоро я снова увидел себя, а слова перестали казаться бессмысленными. Осталось светлое чувство. Это было чувство человека, который долго просидел в погребе и вдруг сумел приоткрыть крышку; и пусть он ничего не увидел, свежий воздух, проникший в подземелье, наполнил его отвагой.
И вдруг я понял что-то ещё. Блаберид сдался. Я констатировал это довольно спокойно, как не переживаем мы из-за срезанных волос.
Блаберид умер. Осталась лишь роговая оболочка, из которой выползало на свет что-то новое, о чём я не имел никакого понятия. Щёки мои горели.
Я вернулся в кафе, где сидел Братерский.
– Ну? – посмотрел он вопросительно.
– Может быть, в этом что-то есть, – сказал я, садясь напротив. – И что дальше?
Он смотрел на меня с любопытством:
– Я вижу, вы что-то почувствовали.
– Да. У меня было очень странное состояние… Я не могу пока сформулировать.
– Не формулируйте. Учитесь думать без слов.
– Но это классно. Это, знаете… дарит надежду.
– Не преувеличивайте её, – сказал Братерский. – Это не конец, а только начало, к сожалению.
– Почему к сожалению?
– Потому что вы прошли точку невозврата, но впереди ещё большой путь. Люди отвернутся от вас, и вы станете судьёй самому себе, и потеряете все, что имели до сих пор, и перестанете гордиться тем, чем гордились, и найдёте совсем другие радости, которых никто не сможет с вами разделить, и многие поставят на вас крест, и сами вы будете сомневаться в себе бесконечно. Я желаю вам, чтобы, когда вы коснётесь дна, у вас хватило воздуха подняться обратно.
– Я устал, – сказал я, собирая вещи. – Вы ведь угощали?
Он кивнул. Я натянул куртку. Некоторое время мы молчали.
– Не скажу, что надеюсь увидеться с вами ещё раз, – сказал я. – По-моему, я просто сошёл с ума. Или близок к тому. Это шизофрения или психоз. Вы, наверное, и не существуете. Я вас вообразил. Доктора разберутся. Ну все. Пока.
Я направился к выходу и услышал за спиной голос Братерского:
– Между гениями и сумасшедшими есть очень большая разница. И всё же их часто путают. Потому что и те, и другие не боятся шагать в пустоту. Не сдавайтесь.
