Заколдованным зигзагом белый волос
Заколдованным зигзагом белый волос
С головы моей кудрявой соскользнул,
И проснувшийся внутри писклявый голос
Каждый пережитый год лизнул.
Он напомнил о несбывшихся надеждах,
О неровных и о правильных шагах
И о том, что на потрепанных одеждах
Бахромой свисает свежий липкий страх…
А бывало в светлом озаренье,
Шапки гор высоких были по плечу
И моря в своем неистовом волненье
Спешно кланялись двуострому мечу.
Я врагам кричал в запале: «Если только
С головы любимой волос упадет,
То не важно, как сильны вы и вас сколько, —
Всех на части моя ярость разорвет!».
И они, теней пугаясь, отступали.
Видя бегство их, я сердцем ликовал
И в гордыне, ничего не замечая,
Я не тех за недругов считал…
Со спины подкралось время незаметно,
Кистью белой покружило над главой,
Проредило гриву всласть рукою бледной
И рассыпалось морозной сединой.
С головы моей любимой уж не волос —
Много больше – убежали навсегда.
И талдычит беспрестанно тот же голос:
«Ярость, милый, не сожжет твои года!»
Стреляли в ангела… В упор и против солнца.
Не так, чтоб с умыслом, а чтобы не скучать!
Давно не мытые заросшие оконца
Не смели краем сколотым дрожать.
Летели перья. И простреленные крылья
Свистящим взмахом издавали грусть.
Упавши ниц, хватал с дороги пыль я,
Чтобы не вспомнить это всё, когда очнусь.
Чтоб быть униженным и слабым, но безвинным,
Чтоб в мыслях не было, над ангелом склонясь,
Щипать перо и им набить перину,
Ткнуть кубок в рану, чтобы жидкость набралась…
Росток засохший человеческого смысла
Не ищут в джунглях практики гнилой.
Благая весть свернулась змейкой и закисла,
Стекая с уст его белёсою слюной…
