– Проходи.
В комнате низкая тахта, на стенах – репродукции в рамках. «Незнакомка» Крамского, «Над вечным покоем» Левитана. Старинный книжный шкаф. Книг много и видно по переплетам – хорошие издания, дорогие. Комод стоит у окна. Это явно средневековое сооружение из мебельного гарнитура Гаргантюа. Он сросся с полом, похоже – корни пустил.
– Тут нужен взвод солдат, – рассудил Арсений. – Или танк.
– А кто поведет? Танк?
– Да я командир танка, гвардии сержант!
– А танк есть?
– Увы!
– Ну, вот видишь? А я так хотела перестановки. Комод – в угол, тахту – к окну.
– Перестановку хотела?
– Ну, да.
– Это же проще простого!
Стоявший возле комода стул с высокой спинкой Арсений перенес и поставил рядом с книжным шкафом.
– Ну, совсем другая обстановка! – оценил он свою работу.
– Гениально! – сказала Анна. – Пойдем пить чай.
На столе оказались остатки рыбного пирога. Так что плавленый сырок не понадобился, его запасливо положили в шкафчик. Вот за этим-то ужином и случился тот разговор, который надоумил Арсения Корнеева написать статью. Он и до этого баловался пером, в школе выпускал стенную газету, в армии сочинял письма девушкам своих приятелей. Получалось здорово, щемило душу. Правда, некоторые девушки сомневались в искренности: «Ты же книг не читаешь, откуда списал, Емеля?» А Емеля и впрямь двух слов связать не может, но чувства прямо-таки распирают парня, того гляди – лопнет. Что было делать?
И, конечно, никто не знал, что Арсений писал стихи. Это у него от родителя пошло. Мать рассказывала, что отец был деревенским гармонистом, его приглашали на свадьбы и вечеринки, на которых он играл танцы, но при озорном настроении мог выдать частушки. И рождались они тут же, на ходу, да про тех, кто присутствовал. Может статься, что и теперь живут в народе развеселые запевки отца – деревня Бобровка ими славилась, коль не на всю Россию, то ближние окрестности до самого города уж точно снабжала фольклорным материалом. Мать говорила, что еще до войны приезжали две женщины с блокнотами, чтобы записывать, но отец выдал им такие матерные припевки, что ученые люди отдельные слова постеснялись заносить чернильной ручкой на бумагу. А без этих слов отцова поэзия теряла соль.
И ершистость, видать, осталась от родителя, в двадцать два года погибшего на войне. Арсений в своих стихах страдал за народ и корил начальников за бездушие и тупость. За такие страсти можно было серьезно поплатиться, потому прятал стихи. Сам он к своему стихотворчеству относился усмешливо, поэта в себе не замечал, но и не писать не мог, над бумагой с пером отводил душу.
– О чем вы с Касьянычем говорите? – спросила Анна за ужином.
– Да как о чем? – удивился Арсений. – О чем угодно болтаем.
– Но ты же сказал, что он твой друг.
– И что?
– С другом не болтают о чем угодно.
– Думаешь?
– С другом разговаривают.
– Ну, в общем, ты права.
– Он тебе рассказывал, за что его туда?
– Куда? – прикинулся наивным Арсений.
– За колючую проволоку, – пришлось пояснить Анне.
Арсений задумался. И молчал довольно долго, глядя в стол. Потом поднял на нее глаза и улыбнулся.
– Хочу посоветоваться с тобой.
– Ну что ж, пожалуйста. Я хорошая советчица.
– Вот и проверим.
– Проверяй. Я слушаю.
– Что, если я напишу письмо в ЦК?
– Куда? – не поверила своим ушам Анна. – Повтори.
– В Центральный Комитет КПСС. Лично товарища Брежнева спрошу.
– О чем?
– Большевики провозгласили: «Вся власть Советам!» Вся! И Советам! А руководит страной партия. Выходит, она захватила власть.
