Блэк Виллидж - страница 12

В вагоне теперь пахло кровью, дикой шерстью, звериным духом, порохом. Ко всему в воздух поднимался запах мозгов.

У меня не было никаких причин медлить. Я перешагнула через собак, провальсировала среди мебели и перешла в соседний салон. Двери разъехались в стороны, там было что-то вроде тамбура, но без растяжной гармошки. Железнодорожный лязг не прекращался, и пол у меня под ногами ходил ходуном. У меня в венах продолжал пульсировать адреналин, но шла я без всякого воодушевления. Я не сожалела, что застрелила нападавших, вместо того чтобы, как полагается, порвать им связки задних конечностей, все это среди слюны, неразберихи и лая; но, отнюдь не оплакивая зверюг и не прикидывая, что вела себя как убийца, все равно не могла стряхнуть ощущение грязного месива. Мои руки дрожали так, будто их покусали.

В соседнем вагоне я восстановила спокойствие и дыхание. Большая доля предшествующих событий развернулась, когда оно останавливалось. Я всегда полагала, что, если не дышать, можно остановить или, по крайней мере, замедлить действие метафизических ловушек, когда ты начинаешь подозревать, что тебя угораздило попасть в одну из них. Между учеными мужами на сей счет идут споры, но их доводы кажутся мне один другого нелепее. Что до меня, у меня нет никакого мнения, просто, попав в переделку, я стараюсь не слишком нагружать легкие воздухом, который неизбежно оказывается испорченным, особенно поначалу. Я по опыту знаю, что это ребяческая, бесполезная защита. Но себе ее навязываю. Это к тому же и способ остаться начеку. И еще, когда не дышишь или почти не дышишь, легче прицелиться в выбранную мишень.

Я сделала несколько шагов по новому вагону и присела. Он походил на первый. Шторы были полностью задернуты, так что все, что снаружи, ночь, черные луга, черная вселенная, не участвовало более в приключении. Псов среди столиков не оказалось, да и вообще, помимо меня, там можно было насчитать всего одну живую или около того душу.

Единственная живая душа. Под конусом света от большой масляной лампы, взгромоздившись сверху на кресло и прислонясь спиной к этажерке, по-турецки восседал полностью погруженный в чтение мальчуган восьми-девяти, от силы десяти лет от роду. В руках у него была книга, покетбук в плохом состоянии, глаза скрывались за очками с небольшими, круглыми, абсолютно черными стеклами, и он не выказывал ни малейшего любопытства в мой адрес. Я подошла к нему и присела на диван прямо напротив. Устроившись в равновесии, на подголовнике своего кресла, он возвышался надо мной. Я поправила за спиной еще горячий «Байкал» и уставилась на него с нейтральным, ничуть не агрессивным видом. Так мы и пробыли какое-то время, молчаливые, как двое старых знакомых, каковыми мы не были, отдавшись постоянному раскачиванию поезда, но в остальном не двигаясь. Я смотрела, как он с проворством и изяществом перелистывает страницы, чему я всегда завидовала у людей, так как хотя мои руки и похожи на их, они не способны на такие же движения. Они сильнее и подчас столь же ловки, но нужно признать, что им недостает тонкости. Догадываюсь, что большинство наблюдателей ничего не замечает, но я-то, когда мне нужно перелистать что-то, кроме газеты, я чувствую разницу.

– Эй, мальчик, – в конце концов заговорила я. – Что ты читаешь?

Мальчуган нагнул голову, чтобы взглянуть на меня поверх своих очков для слепых. Это спокойное судейское поведение привело меня в замешательство. Вообще-то, меня не смущают взгляды, которыми смеряют меня люди, подозрительные, презрительные из-за того, что они смутно догадываются, что я не принадлежу к их роду-племени. Их приучили бороться со своими расистскими инстинктами, их уже несколько веков донимает стыд за погромы, и сегодня они безболезненно братаются с неандертальцами и всеми прочими, но, когда они различают во мне чуждую природу, они вздрагивают и тут же, удается им подавить подергивание лица или нет, выказывают недоверие, отвращение и враждебность. Или страх. Их приучили бороться с тем, что им генетически диктует расизм, но под поверхностью продолжают жить инстинкты.