Пробовали мы здесь развести карасей, но почему-то они не приживались, видимо здешняя вода была для них не совсем подходящей. Пиявок же в пруду водилось множество, и непонятно было: чью они пили здесь кровь.
Чёрные и жирные черви те ползали по отлично видимому, жёлто-коричневому дну, свисали со стеблей и листьев густой водной растительности, вызывая во мне при заходе в воду брезгливость и боязнь. Но пройдя дальше от берега и, пускаясь к середине пруда, вплавь, можно было осенить себя спокойствием, – в отдалении и на глубине пиявки не наблюдались.
Незыблема была поверхность пруда и на этот раз. И, лишь, бросившаяся с весёлым криком, мальчишеская гурьба дружно сломала то изумительное природное зеркало.
Вода уже была по-осеннему холодна, но после внезапно появившейся, отменной сентябрьской жары воспринималась телом на редкость благостно. Мы плавали и резвились над глубиной до озноба и, когда, невероятно озябшие, уже выскочили на берег, несусветная дрожь пронзила всех нас неодолимой и страшной силой. Недолго посидев и подрожав на берегу, мы торопливо отжали свои трусы и бросились, всё ещё трясущиеся, к полю и нашему спасительному костру.
У костра быстро приходим в себя. Принимаемся пробовать нашу картошку. Наполовину обугленная снаружи и уже покоричневевшая внутри, она всё же кажется лакомством невообразимым, и мы, обжигая губы и рты, торопливо наслаждаемся ею. При этом постепенно отодвигаемся от, взявшегося снова лихо обжаривать нас, костра.
Подошёл, остановивший, запряжённых в выпахивающий плуг, пару лошадей, колхозник Лёша. Попробовал предложенной нами картошки. Накинув на лицо своё лёгкую маску недовольства, пробурчал, что не так надо её печь, и скорым шагом отправился к окраине леса. Вскоре принёс оттуда старое, выброшенное кем-то, ведро и, наполнив его из борозды крупными клубнями, принялся разворашивать наш, капитально обуглившийся уже, костёр. Быстро опрокинув наполненное ведро в разворошенное место, стал закидывать его головешками и углями. Мы с любопытством за ним наблюдали.
Сделав дело, он уходит продолжить свою работу. И вновь наступает тишина.
Я окидываю взглядом дали поля, любуюсь величием их. Свежие борозды видятся мне что волны необъятного моря, краски которого я знал из картинок и кино. В мальчишеской той мечтательности полнилось сердце простором полей. грезились бескрайние волны ещё недавно раскачивающейся здесь на ветру, густой ботвяной зелени. И даже теперь, когда ботва почернела и повяла, простор отливал волнами, уходящих к темнеющему у горизонта лесу, борозд. Вспоминались несравненные, уходящие дали полей с пшеницей и рожью, отливающие светлым золотом, и густо волнующиеся даже на малом ветру. Мимо тех полей мы часто ходили в лес за малиной и по грибы, любуясь тем необъятным и колыхающимся простором. А поле льна, что открывалось следом и вовсе вселяло светлую романтику дальних морских дорог. При безудержном цветении его растений, всё оно светилось, умиляющей сердце и глаз, нежной голубизной…
– Айда поможем трудовым людям в их нелёгких делах, – звенит опять чей -то голос.
– Айда, – дружно откликается детский хор.
Бежим к женщинам, подбирающим с земли и достающим из под ворохов её, картофель.
Те улыбаются, вначале скромно пытаются отказаться, но всё же принимают предложение. И мы разделившись по работницам, азартно помогаем им, – собираем клубни в вёдра, держим для высыпания в раскрытии мешки, а то и сами высыпаем туда грузное содержимое стоговых вёдер. Вначале весело с друзьями и с колхозниц переговариваемся, но потом незаметно уходим в работу, – трудимся почти молча.
