И у Мирона Прибавкина в голове сложилась полная картина всеобщего обмана.
– Тогда, может быть, вы знаете местонахождения Самсона Воропаева?! – испугался он круговерти у себя в голове.
Но лошадка Гнездилова его огорчила.
– Увы, к сожалению, не знаю, – наморщила она лобик под своей густой вишневой чёлкой. – Я даже не знаю, кто такой Самсон Воропаев. Если это ейный хахаль, то, значит, это он, – решительно добавила она, плохо скрывая ехидство, и снова сделалась упрямой лошадкой.
Ага, сказал сам себе Мирон Прибавкин, и страшно расстроился: он-то считал себя гениальным ведущим в этой игре, а, оказывается, водили-то его, да всё за нос и за нос все компанией. Это был подвздошный удар по самолюбию. Посажу всех, мстительно решил он, при первой же возможности!
С этой дикой мыслью он подскочил и побежал к «люське», моментально забыв о лошадке.
– А я?.. – удивилась лошадка Гнездилова, в панике цокая каблуками следом.
– Вы?.. – переспросил Мирон Прибавкин так, словно увидел её впервые.
– Но вы меня простили?.. – клонила она лошадиную головку, просительно заглядывая ему в глаза.
– Простил, – милостиво ответил он, думая о слове «хахаль». – Вы мне не нужны! Хотя стойте! Я не беру с вас подписку! – погрозил он ей пальцев перед всей редакцией, – но не вздумайте никуда уезжать, вы мне понадобитесь в качестве свидетеля по громкому уголовному преступлению! – настращал он её, для острастки выпятив короткую, неказистую челюсть, которая никак не тянула на тяжёлую, породистую челюсть Фернанделя.
– Я поняла… я понял… – понурила рыжую головушку лошадка Гнездилова, – я больше не буду. Только вы меня не увольняйте: это мой первая громкая статья! Я старалась…
– Вот как?.. – тотчас остыл Мирон Прибавкин и невольно посмотрел на здание редакции, намереваясь обнаружить под респиратором подлое лицо главного редактора Владимира Ивановича Пузакова и передать ему, что Дарья Гнездилова не виновата, что Дарью Гнездилову увольнять не надо, что она свой в доску человек и тоже страдает, как и все, даже несмотря на то, что она женщина. – Не уволю, – пообещал он, вспомнив себя молодым и глупым, – если вы мне скажете, между вашей двоюродной сестрой и Самсоном Воропаевым был роман?
– Так… – с облегчением души махнула рыжая лошадка Дарья Гнездилова, – интрижка, – злорадно поморщилась она. – Я ей говорила, не связывайся!
– Мать моя женщина! Я так и знал! – обрадовался Мирон Прибавкин своей проницательности. – Имя моё уберите, и пишите что хотите.
– А как же?..
– Что?.. – тормознул он со скрипом в левой коленке.
– А как же правда жизни?..
Её идеализм лез изо всех щелей, даже её густая вишнёвая чёлка была собирательницей этой святой правды жизни.
– Идите вы знаете куда со своей правдой?! – нагрубил он нарочно, чтобы Дарья Гнездилова спустилась с небес на землю.
Тоже мне Жанна д’Арк! – усмехнулся он и убежал дальше, чтобы прыгнуть в свою прекрасную машину, которую успел назвать «люськой», и, очертя голову, погнал в управление, чтобы зафиксировать в протоколе все свои догадки и наметить планы оперативного расследования.
Изящная и тоненькая, как балерина, блондинка Люська была его первой любовью в далёкой теперь уже юности в городе Кемерово, и он с полным правом владельца прошлого назвал свой «патрик» её именем. Он расчувствовался и принялся вспоминать, какой была настоящая Люська – длинноногой, высокой, в белом свитере, и как он за ней бегал и леща получал от соперников почём зря. Ну и идиотом же я был, подумал он, круглым, романтическим идиотом, и всё прошло. Но… ведь было же!
