– Мать моя женщина… – пробормотал Мирон Прибавкин, ужасаясь своей нищете, и поплёлся следом. – Здесь же можно жить коммуной, и ещё места хватит.
Как он ненавидел свою службу, на которой должен был протирать зад до конца дней своих. Его манила другая жизнь. Он не знал, какая, но только не кабинетного червя, и душа его терзалась между служебным долгом «как все» и тяжелыми сомнениями в правильности выбранного пути. Там, где-то, вдали билась и шумела совсем другая жизнь, полная красок, яркого неба, синего моря и прекрасных длинноногих женщин типа Галины Сорокопудской. Он не знал только одного, что часто прагматизм вступает в противоречие с моралью и ничего хорошего из этого не выходит и имеет прямое отношение к карме, а там уже как бог положит.
– Зачем коммуной?.. – удивилась Галина Сорокопудская, наливая шампанского в хрустальные бокалы и намеренно наступая Мирону Прибавкину на ногу своей большой, тёплой ногой, чтобы он быстрее пришёл в себя. – Вдвоём здесь даже очень уютно… – и неожиданно для самой себя поцеловала его прямо в фамильный утячий нос, дабы он сделался смелее, – держите!
– Не-а… – у Мирона Прибавкина от счастья закружилась голова, – я не верю…
– Чему? – скосилась она левым глазом так, что ему стало страшно за своё будущее.
– Что так можно жить! – оглянулся на картины с Бульвара Капуцинов, что висели на стенах огромной, как аэродром, кухни. И хотя это были, естественно, всего лишь копии, хоть и маслом, они произвели на Мирон Прибавкин неизгладимое впечатление, словно он пребывал в музее, и торжественное состояние, словно камерная музыка ведущего пространства и цвета овладела им.
– Это вы рисовали?..
Галина Сорокопудская, которой всё больше нравился Мирон Прибавкин, засмеялась его наивности. Ей показалось, что в его непосредственности и есть какой-то смысл, только она не поняла еще, какой и насколько он может быть выгоден.
– Нет, конечно. Моне… а это Беро… – показала она небрежно тем самым жестом, который казался ему дюже царственным.
– Кто?.. – округлил глаза Мирон Прибавкин, у которого все эти французские имена ассоциировались исключительно с разделом истории криминалистики в лице Луи Адольфа фон Бертильона с его антропологией и демографией, и потрогал одну из картин, где было изображены простор с чёрными деревьями, массой народа, а не переднем плане – жёлтая будка с надписью «Tabatiere». Вблизи картина оказалась почти что рельефной из-за обилия краски.
Галина Сорокопудская наблюдала за ним с интересом. Такой тип мужчины ей ещё не попадался, и ничего, что страшненький и ничего, что маленький, зато безобидный и… и… домовитый. Последнее качество в претендентах на её сердце отныне нравилось ей всё больше и больше, однако, увы, их вовсе не было в её жизни, а те, что были, занимались только собственными персонами, и она была страшно одинока даже с крайне, очень крайне успешным Самсоном Воропаевым.
– Вы умеете вкручивать лампочки? – спросила она, чтобы остудить свои фантазии о тихой и счастливой семейной жизни.
Жизнь её сложилась так, что она боялась крупных и агрессивных мужчин. В противоположность им Мирон Прибавкин был почти идеальным кандидатом в мужья, и она думала об этом всё утро и весь вчерашний день. Но так и не пришла ни к какому решению. А Моне?.. – спросила она саму себя с тем чувством, когда решают краеугольную проблему и боятся жестоко ошибиться. Всей этой чепухе его можно обучить, отвезя в Лувр. Эта мысль показалась ей крайне занятной, представляя, как она будет водить его по залам в его голубой форме и в носках, и она принялась мусолить её, приводя все «за» и «нет» против друг друга.
