Утром и Воину Афанасьевичу, и Ваське было сильно не по себе. Проснулись они до рассвета, и, к счастью, матросы догадались, что требуется двум позеленевшим московитам. Их дотащили до фальшборта и там с хохотом оставили.
Потом Васька с трудом растолкал Герхарда. Тот, осознав, что нечаянно уплыл в Мемель, смеялся чуть ли не до слез. При этом он чувствовал себя великолепно – как если бы морские плавания были ему не в диковинку.
– В Мемеле у меня есть знакомцы, найдется чем заняться, – сказал он. – А с моим товаром в Либаве ничего не сделается, я его у надежного человека оставил.
Поскольку ремесло бродячего торговца было московитам неизвестно, они и не задавали слишком тонких и глубоких вопросов.
Герхард, опекавший их всю дорогу, как опытная и ласковая нянька, бравший на себя все хлопоты, и в плавании был заботлив беспредельно. Он даже учил Ваську немецкому языку.
Васька Чертков вновь был беззаботен, как пташка небесная. При Ордине-Нащокине-младшем он чувствовал себя почти как за каменной стеной: воеводский сын, денег у него много, языками он владеет, в беде не бросит. И мысль о сказочных городах, где вольные нравы, веселье и приятное общество, книги не божественные, а светские и затейливые, грела его совсем еще детскую душу.
А вот Воин Афанасьевич сделался задумчив. Он вспоминал, как придворная молодежь с хохотом налетела на него, когда он ждал у крыльца государя. Молодежь вернулась с охоты, была весела, не знала, куда бы еще выплеснуть свой восторг и свое возбуждение. А тут, извольте радоваться, торчит убогий, низкого рода, откуда-то из псковского захолустья, даже вотчины своей не имеющий, ему на царском пиру – место в самом конце длиннейшего стола, а их-то роды в Бархатной книге записаны! Когда он закричал на них от обиды, ему предложили сбегать на торг, купить там на три полушки поросячьего визгу. Все это произошло так быстро, что государь, как раз тогда сходивший с коня и отдававший приказания о добыче, не успел вмешаться. Да, потом государь прикрикнул на свою молодежь, да, он добр, и про то всем известно. Государь велел ему идти за собой, принял его, взял письма, расспросил о житье-бытье в Царевиче-Дмитриеве, похвалил, но невдомек было государю, что творится в обиженной душе.
Воин Афанасьевич тогда явственно понял: что бы ни совершить, хоть Варшаву в конном строю взять, хоть Париж, в Бархатную книгу не попадешь, и всякий стольник, кого за знатный род в четырнадцать годков ко двору взяли и стольником сделали, будет вправе язвить и издеваться над худородным воеводой.
Имел ли он право предпочесть государство, где такие нравы царят, иному – более справедливому? Имел, имел!
И женщин там не запирают в теремах – над чем смеялись все иноземцы, с кем только не доводилось беседовать, и курить табак не запрещают, и книги печатают любого содержания!
Все горестные пакости московской жизни он вспоминал – и утверждался в мысли, что бегство было его единственным спасением.
К Мемелю подошли ночью. Там ждали пинасс купцы, желавшие отправить в Польшу груз здешних сельдей в бочках. Герхард спустился на сушу, пробыл в гавани часа три, вернулся и сообщил московитам, что нанялся сопровождать бочки с сельдями. Им предстояло плыть через Гданьск и Копенгаген в Гетеборг. Также в трюм грузили зерно в мешках, тюки кож и ящики с копченой рыбой. Герхард из баловства стянул большую копченую треску и уговорил московитов отведать добычи.
