(На самой обочине которого теплилась вполне здравая мысль: поднести к лицу браслет и кликнуть на помощь. И всех распугать, и все необратимо испортить.)
А возле него ходили кругами, не отваживаясь приблизиться, не ведая, как с ним обойтись и чего от него ждать, страшные призраки. Обросшие ущербной плотью кошмары из горячечных снов. Чудовища, уроды.
Трехметроворостый, вдавленный в землю собственным весом, одышливо ковыляющий на бочкообразных коротких ногах, опираясь на скрюченные пальцы обросших вздутыми мышцами рук, старина Кинг-Конг. В отвислом его брюхе урчало, маленькие глазки недоверчиво посверкивали под нависшим козырьком лба.
Путающийся в собственных ногах, рахитично кривых и тонких, как тростинки, расплющенный бесформенным тяжелым наростом на спине Конек-горбунок. Под нелепой, словно бы напяленной задом наперед шкурой (шерсть начинала расти от хвоста к шее, заметно при этом редея, так что грива оказалась на холке, а не там, где ей полагалось быть) отчетливо проступали ребра.
Небольшой копытный зверь в густой затхлой шубе, с головой, навечно склоненной под гнетом непропорционально массивных и широко раскинутых рогов. Не то бычок-смоляной бочок, не то неудавшийся эскиз к бубосу.
Совершенно невиданное животное, опознать какое не представлялось возможным: не то обезьяна, не то медведь, только вполовину меньше ростом, со спиной песочно-желтого цвета и нежно-розовым брюхом. Передних лап то ли не было вовсе, то ли они были настолько малы, что прятались в нагрудной шерстке. В глазах-плошках застыло по-детски наивное выражение. К несоразмерно большой голове невпопад приделаны были гигантские круглые уши. Каждое размером с самое голову, они то расправлялись в тщетной попытке соблюсти изначальную эстетику замысла, то безвольно скручивались в трубочки.
Стелющееся по-над вытоптанной травой в жалком подобии кошачьей грации головастое существо, все в лишаях и проплешинах. Крысиный голый хвост нервно охлестывал впалые бока, в падавших на морду лохмах нечесаной гривы опасно щерилась влажная пасть… без единого зуба. Возможно, это предполагалась мантикора.
Знакомый по любимым сказкам неуклюжий и ласковый зверь-хурхамырь[5], во плоти оказавшийся безобразным страшилищем, которому впору не люльки качать да колыбельные мурлыкать, а прямая дорога в дремучий лес, в белокаменные палаты, стеречь аленький цветочек. Лес тут был дремучий, в этом ему не откажешь. Все прочее – совершенно не к месту.
Несуразная грузная тварь на толстых кенгуриных лапах, при таком же толстом хвосте, по мере приближения к крохотной ящеричьей головенке плавно сходившая на нет, что делало ее схожей с детской пирамидкой. В ней самым невероятным образом сочетались динозавровые стати и плотная звериная шерсть… Годзилла-подросток.
И еще какие-то изувеченные до неузнаваемости, фантасмагорические чудища, бесшумными тенями скользившие на самой границе видимости, не имея отваги открыть себя и свое убожество его взгляду. Все до единого больные, жалкие, распространяющие вокруг себя удушливую ауру несчастья.
Только баскервильский пес лежал рядом, умостив жуткую морду на лапах, и от него исходил эмо-фон, полный довольства и покоя.
Бионты…
– Господи, – шептал Кратов, обхватив раскалывающуюся голову руками. – Бедные, бедные… За что вас так?!
Ушастый зверь подковылял чуть поближе и присел, медленно моргая – белесые полупрозрачные веки едва смыкались на огромных глазах. Приоткрыл безгубый жабий рот, пошевелил тонким серым языком.
