Решил остановиться на ударе битой. Бейсбольной, по черепу, сзади, со всей дури. Не один Жорж любит сзади со всей дури. Я эту дурь из него повышибу, вместе с грязной его душой! Нет у него никакой души, одни инстинкты. Ну, и кисточкой ещё размахивать умеет. С меня хватит. Размахивать буду я. Тем временем у Жоржа намечалась персональная выставка, а для такого павлина это было что-то вроде Судного Дня, только с оправдательным акцентом. Мне позвонил Жак. В самый разгар летней тоски, подгадал.
– И?
– Чего тебе?
– Пошли на выставку. Мой отец, в общем, пошли.
– Не пойду.
– Ты всё лето будешь строить из себя невесть что? Я уже забыл, на что ты там обиделся.
– Забыл и хорошо. Я не пойду. Глаза сильно болят. Рябить будет.
– Да ну тебя! Мне вообще не с кем идти.
– Иди с чёртом.
Жак повесил трубку, и мне стало неудобно перед ним из-за отца. Я пошёл в какой-то захудалый магазин спортивных товаров и купил биту. На неё была скидка. Вот бы и на убийство она была. На Луне сила тяжести в шесть раз меньше нашей. Вот бы тяжесть преступлений там была меньше. Я бы замочил мерзавца, затащив его предварительно на луну. Какие странные мысли. Я чувствовал пустоту, от которой боялся сойти с ума. Мне хотелось уехать из Парижа куда-то южнее. В деревню, где нет библиотек, и только маячит вдалеке старая овчарня. И дикий виноград с его красными листьями, лозами струящийся к земле. И чтобы солнце и река без краёв. А лодки, в которых не плавают, но мирно спят на чистом песке, а если лодки нет на месте – её силуэт покрыт сплошь живыми синими бабочками, такими лазурными, как само взморье. Бабочки морской волны. А вечером я хочу сидеть на балконе из дерева и слушать ночных птиц. И видеть угасающий свет дня, постепенно слепнуть, и обретать ночное зрение. Я дневной – я ночной. Я явный – я тайный. Я жертва – я убийца.
Сочинил странное стихотворение, сидя в комнате, утомившись от августа. В этих строчках было что-то пророческое. Как будто я видел будущее, и оно таким сделалось по моему заказу. Знаете, когда чувствуете, что это как будто знак? Я не суеверный, ничего такого. Это такое чувство, что трудно сказать, к чему относится. Оно острое и тонкое, как нож. Как боль. Как край бумаги. Я тут задумался, что бумага может стать при желании таким же орудием убийства, как камень или ножницы. Острый край – и сразу в рай. Бумагу недооценивают. Она не безобидна. Мою тётю звали Флёр, но эта толстая ханжа на цветок не походила, это точно. Скорее, на какой-нибудь пирог, набитый начинкой до отвала. С утра пораньше ей вступила в голову гениальная идея. Мне надо работать. С такими успехами в школе я далеко не пойду. Вот уж точно, и не мечтай ни о каких там литературных курсах! (А я мечтал почище иного влюблённого) Тётя Флёр решила испоганить мою жизнь сразу после школы. Да ещё и дядя её в этом поддержал. Хорошо, оставим это на потом. Вступило этой даме в голову, что из меня со временем выйдет хороший садовник! Я же не говорю, что она станет отличной старухой лет через двадцать! А она станет. С какой дури она взяла, что мне захочется садоводством убиваться – я так и не понял. Видать, ей запало в душу, что я разбираюсь в растениях. В лекарственных в том числе. Люблю ботанику. Наша учительница по ботанике была славной женщиной. Когда кто-то бегал по её кабинету и ломал цветы, она громко ругалась: «Паразиты!» Вот это правильный подход. Так их, всех моих надменных сотоварищей. Ну и тётя Флёр решила, что паразитом мне не бывать, по крайней мере, не за их с дядей счёт. Вот так рассказываешь байку из своей молодой жизни, а тебе ставят на вид, что ты ничего не делаешь.
