–Да ладно, братцы, поимейте совесть. Не так уж много хлопот у нас было с этим беднягой. Можно сказать, совсем никаких. Лежал себе на диване, нас не беспокоил…
– Вот и лежал бы себе дальше, – ворчит старший брюзга, продолжая возиться с изрядно поношенной униформой из перьев.
– Вот именно! – с готовностью подхватывает молодой. – Он же все равно безнадежный, сколько не возись! Вспомните, ведь были же у него шансы? – Были! А он что сделал? – Все до одного профукал!
– Ну да, он, конечно, не боец, чего уж там скрывать. – снова вступает в разговор мой заступник средний, – Но, с другой стороны, будем честны, братцы. Как ни крути, а тут и наша вина имеется. Мы-то с вами, где были, пока он катился по наклонной? Его надо было поддерживать, вселять в него уверенность в собственных силах, да просто тормошить, в конце концов! А мы расслабились, утратили бдительность, пустили все на самотек…
И в этот момент я понял, что мне эта живая картинка напоминает. Профсоюзное собрание в советской конторе средней руки. Ведь мне, как и большинству современных неудачников, посчастливилось не только застать, эту уходящую натуру, но и присутствовать при ее последних судорогах. В тот период я прозябал в институте информации, где жизнь протекала тихо и неспешно, как помои в сточной канаве. До тех пор, пока в глубине не скапливались разрушительные газы и скромное, ни на что не претендующее вместилище нечистот не превращалось в бурную, не знающую преград ниагару.
Как это было в тот раз, когда один из сотрудников, заслуженных и обласканных в меру возможностей нашей сточной канавы, стал оформлять документы для выезда на историческую родину, в апельсиновый Израиль. Именно для того, чтобы предать его коллективной анафеме, и созвали расширенное профсоюзное собрание. На повестке дня стояли два вопроса: отступника и мой (меня подгребли до кучи, а может, «для разогрева», как местных полусамодеятельных лабухов перед выступлением заезжей рок-звезды). Начали, естественно, с меня.
Моя вина перед общественностью была чисто ритуальной и состояла в невыполнении плана и в бессовестном отлынивании от жизни коллектива. Поэтому журили меня несильно, берегли силы для отступника, который, сидел в первом ряду, свесив на впалую грудь плешивую голову. Когда все претензии в мой адрес были озвучены, слово для подведения промежуточных итогов взяла наш профсоюзный босс – тучная женщина с зычным голосом и отчетливыми усиками над верхней губой.
–Ну что, Сапрыкин, надеюсь, вы все слышали? И что вы собираетесь делать дальше? – поинтересовалась она, буравя меня непримиримым комиссарским взглядом из-под нависших бровей.
И тут я ляпнул первое, что пришло мне на ум, хотя по всем законам логики этому первому следовало быть как раз последним:
– Пойду на железную дорогу, лягу на рельсы и буду ждать опаздывающий поезд Владивосток – Москва.
Минуту в зале висела глухая тишина, потом по рядам общественности пробежали сдавленные смешки, волна которых докатились и до президиума. Суровые лица восседающих за столом, покрытым красным сукном, смягчились, и еще минуту назад обвинительный тон сменился примирительным. Общественность стала искать соринку в собственном глазу и очень скоро ее нашла, сойдясь в едином мнении, что молодым специалистам – а в те времена я подпадал под эту категорию – следует относиться внимательнее, брать над ними шефство и т. д. После чего мне даже группа поддержки была назначена, состоящая из трех активистов: по одному от партийной, комсомольской и профсоюзной линий.
