А как весела она была вчера – считала, что это ее второй свадебный пир, куда лучше первого. Салтана она не видела два года – он возмужал и стал еще красивее, чем в тот странный темный вечер, когда взгляд его тепло блестящих карих глаз из-под изломленных, будто крыло хищной птицы, соболиных бровей поразил ее молнией. О запрете венчаться на Святках он и думать не хотел, а она махнула рукой: раз уж они с сестрами нарушили запрет прясть на Святках и тем заманили в дом самого государя молодого, теряться было уж некстати, оставалось ловить свое счастье навороженное. Прожили они недолго – Салтан ушел на войну, даже не узнав, что царица в ожидании. А какое у него лицо было вчера, когда он увидел разом ее – почти не изменившуюся, и рядом с ней взрослого парня, который мог бы быть ее страшим братом, а оказался их общим сыном. В тот вечер ей было шестнадцать, теперь восемнадцать, а Гвидон выглядит на пару лет старше ее.
Пир устроили такой, какого и в Салтановой столице не видали. Гвидон, стремясь похвастаться перед едва знакомым родителем всеми чудесами своей державы на острове, не знал удержу. «Белка, жги!» – кричал он, когда все уже были во хмелю.
Белка – та самая, из теремка под елью, – рыжей молнией вспрыгнула на бочку посреди палаты. Прямо в полете на зверушке образовался красный сарафан и беленький платочек. Встав на задние лапы, она уперла переднюю лапку в бок, притопнула и пошла по кругу под наигрыш балалаек и рожков. Сперва неспешно, красуясь и помахивая платочком, выступала величаво и притом задорно. Запела сильным, звонким девичьим голосом:
Во саду ли, в огороде
Девица гуляла,
Невеличка, круглоличка,
Румяное личико.
За ней ходит, за ней бродит
Удалой молодчик.
Он ей носит, он ей дарит
Дороги подарки.
Если любишь, так и купишь,
Золото колечко,
Золото твое колечко,
Я прижму к сердечку…
Наигрыш убыстрялся, вступили ложки и бубны, и пляска белки ускорилась, зверюшка завертелась, играя плечами, притоптывая, взмахивая платочком над головой. Сотни гостей в богатой палате забыли есть и пить, завороженные дивным танцем, – вскочили на ноги, хлопали, подсвистывали. Никто не мог оторвать глаз от дивной плясуньи, а белка вертелась все быстрее и быстрее, подскакивала, крутилась колесом в воздухе. Быстрота ее движений создавала над бочкой круг золотого света, уже нельзя было рассмотреть, что там мелькает, в этом кругу; мерещился то зверек, а то женская фигура, и пышный рыжий хвост превращался в волну золотисто-рыжих волос, мелькающие лапы – в обнаженные руки и ноги, и уже казалось, крохотная девка неистово пляшет внутри золотого кольца, парящего в воздухе. Потом и всякое сходство с живым существом исчезло, над бочкой играл в воздухе сгусток пламени, из самого себя производя лихой безудержный наигрыш…
И вдруг будто белая птица метнулась через палату – на середину вылетела невестка, царевна Кикнида. Они с Гвидоном были красивой парой: он – будто солнце золотое, она, с ее черными косами, будто ясная звездная ночь. Темные глаза, темные брови, смугловато-бледная кожа, точеные черты – Кикнида была так прекрасна, что у всякого, кто ее видел, захватывало дух. И такими тайнами веяло от ее непроницаемого лица, что Елена перед ней робела; в их чудной семье, где восемнадцатилетняя мать выглядела чуть моложе своего сына, Кикнида казалась самой старшей.
Музыка, на миг притихшая будто от изумления, заиграла снова – и Кикнида начала плясать. Совсем иначе: разудалый наигрыш балалайки сменился плавным перезвоном гусельных струн, словно ветры играли невидимыми пальцами на солнечных лучах и морских течениях, меж которыми свободно парила царевна-лебедь.
