В тот вечер мы разошлись в молчании. Строгий и еще несколько именитых актеров остались в театре и, судя по всему, просидели до утра, потому что когда я пришел – а было примерно часов семь утра, – они так и сидели возле сцены в главном зале и о чем-то горячо спорили. Исходя из того, что я тогда услышал, я понял, что если так дела пойдут и дальше, то до следующего сезона Белый театр может и не дожить. Вот так всё было шатко. Конкуренты на поле боя искусств дышали друг другу в затылки, а порой и стреляли своими премьерами наповал.
Я, конечно же, сходил на обе эти постановки. Две замечательные, живые истории о любви, по праву заслуживавшие всех мыслимых и немыслимых лавров. Но легче от этого, сами понимаете, не стало.
Позже я узнал, что Строгий и сам был отчасти виноват в случившемся. Из-за своего крайне непростого характера он переругался с десятками сценаристов, которые, естественно, уходили в другие театры, а за Строгим всё глубже закреплялась репутация скандалиста и даже истерика. В общем, как вы понимаете, никто не хотел иметь с нами дела, и из-за этого у нас и не было премьер. Точнее, была одна, но от грядущего краха нас это не особо спасало.
Шли недели. На столь большой театр посетителей становилось всё меньше. К началу весны закрыли четвертый зал. К концу весны – третий. Жалование становилось всё более скудным. Затем начал увольняться технический персонал. За ним – некоторые артисты. Мы медленно и верно шли ко дну.
Масла в огонь подливали газеты, ехидно описывавшие процесс «разложения великана по имени Белый театр». Уж не знаю, были ли эти статьи проплачены нашими конкурентами, но написано было со смаком и даже увлекательно.
Наступило лето. К тому времени из нашего театра ушло более половины работников. Сезон закончился, и кое-кто даже с облегчением выдохнул, в том числе и я. Мы чувствовали в тот момент себя настолько униженными и опустошенными, что каждый выход на сцену был пыткой. Однако что меня удивляло, так это преданность своему театру тех, кто мог уйти в любой момент и с легкостью устроиться в любое другое место. Двое наших самородков ни разу не пожаловались ни на Строгого, ни на ухудшившиеся условия. А ведь, по сути, их репутации наносился очень сильный вред.
Так и я, вдохновляемый непоколебимостью Первого, изо всех сил пытался не сломаться и не идти на поводу у отчаяния.
(Спрашивает разрешения открыть маленькую бутылку с водой возле телевизора. Пьет жадно, но тихо.)
Совсем не рассказал вам о втором пионере. Так и будем его звать – Второй. Душа компании, обладал даром писательства. Это был необыкновенно талантливый человек. Для своих двадцати восьми лет он написал столько, что можно только позавидовать. И он печатался, издавался, понимаете? То есть его любили всесторонне: и за игру на сцене, и за литературу.
В основном Второй писал поэзию. Хотя он и по жизни был поэтом, как-то по-особенному ощущал ритм жизни. А еще он был до прекрасного задумчив, можно так выразиться? Бывает, что человек настолько уйдет в себя, что ты и сам поневоле становишься заложником его душевной тяжести. Во Втором же чувствовалась легкая, притягательная романтика. Он очень тонко и увлекательно описывал свои впечатления. Например, как-то раз он замечательно рассказывал о прошлой осени. Или однажды он рассказывал нам с Первым, как полюбил в трамвае девушку, а затем, увидев ее в тот же вечер в булочной, понял, что очень бы хотел завести с ней дружбу, но не более, потому что для любви она была слишком хороша. Понимаю вас, я тоже не всегда поспевал за ходом его мыслей, однако смутно, на уровне едва уловимых образов догадывался, о чем он.
