Богоматерь цветов - страница 26

– Киска, я особенно люблю, когда Он еще в штанах. Ты смотришь на Него, а Он твердеет. Это что-то! А потом идет складка и ползет до самых ног. Ты трогаешь и идешь вниз по складке, не нажимая сильно, и так до большого пальца. Как ангелочек порхает. Особенно здорово у матросов.

Миньон слегка улыбается. Ему все понятно. Этот Красавчик у мужчин его не волнует, но он не удивлен, что так взволнованы Дивин и Мимоза.

Мимоза говорит Миньону:

– Изображаешь из себя хозяйку дома. Лишь бы сбежать от нас.

Тот отвечает:

– Я делаю чай.

И словно понимая, что его ответ ни к чему не обязывает, он добавляет:

– О Роже ничего нет?

– Нет, – говорит Мимоза, – я вся такая одинокая.

Ей хотелось бы добавить: «Я вся такая несчастная». Если проститутке для выражения какого-нибудь сильного чувства не хватает жеста или голоса, они добавляют «Я вся такая…» доверительным тоном, почти шепотом, подчеркивая сказанное легким движением руки, словно усмиряя невидимую бурю. Человек, знавший еще со времен Мимозы Великой эти отчаянные крики обретенной свободы, дерзкие жесты, вызванные избытком чувств, от которых сводило судорогой рот, блестели глаза, скалились зубы, задавал себе вопрос, какая загадочная нежность пришла на смену этим разнузданным страстям. Когда Дивин затягивала свою тягомотину, она останавливалась, лишь истощенная до предела. Впервые услышав это, Миньон лишь посмотрел на нее в некотором недоумении. Это было у них дома, и произошедшее позабавило его, но когда Дивин попыталась опять начать свою литанию уже на улице, он сказал:

– А ну заткнись, краля. Перед друзьями неудобно.

Голос был таким холодным и суровым, что Дивин сразу узнала Голос Хозяина. И повиновалась. Но вы же знаете, нет ничего опаснее, чем такое вот одергивание. Как-то вечером у стойки бара на площади Клиши (куда Миньон из осторожности всегда приходил без нее) Дивин расплатилась и, беря сдачу, забыла оставить чаевые для официанта. Заметив это, она завопила так, что задребезжали стекла и замигал свет, от вопля вздрогнули собиравшиеся здесь обычно коты:

– Боже мой, я вся такая ненормальная.

И мгновенно две безжалостные пощечины, справа налево, заставили ее замолчать, принизив, низведя до размеров левретки, и теперь ее голова не доставала до стойки. Миньон был в бешенстве. Под неоновым светом его лицо казалось зеленым. Он сказал: «Проваливай!» А сам продолжал не спеша, до последней капли, тянуть свое пойло.

Эти вопли (Миньон как-то скажет: «Она вся обвопилась», как сказал бы: «Объелась» или «Обоссалась») были привычкой, которую Дивин стянула у Мимозы I. Когда они собирались небольшой компанией на улице или в своем кафе, их беседа (их рты и руки) вдруг взрывалась залпом цветов, а они при этом вели себя как ни в чем не бывало, говорили о вещах простых и привычных:

– Я вся из себя такая-такая-такая развратница!

– Ах, дамы, какая же я потаскуха.

– Знаешь (и это «а» тянулось так долго, что только оно и воспринималось слухом), аааааа, я просто притяааааагиваю несчааааастья.

– Ну ты смотри, какая фря.

Одна из них, когда ее остановил на бульваре инспектор:

– Кто вы такая?

– Я Мисс Трогательность.

Потом, понемногу, они стали понимать друг друга, когда просто говорили: «Я вся такая», а потом и «Я ВТ.»

Так и с жестами. У Дивин был один такой: она, доставая из кармана носовой платок, описывала рукой широкую окружность, прежде чем приложить его к губам. Вздумай кто-нибудь угадать, что собирается сделать Дивин, он бы ошибся, потому что у нее два жеста сливались в один. Первый жест был хорошо отработан, он как будто отклонялся от своего первоначального замысла, и его тут же подхватывал другой, как раз в том месте, где прерывался первый, подхватывал и завершал. Итак, вытащив руку из кармана, Дивин словно собиралась вытянуть ее и взмахнуть развернутым кружевным платком. Взмахнуть, словно в знак прощания непонятно с кем или чем, или стряхнуть пудру, которой там и не было, или, быть может, запах духов, но нет: это был лишь предлог. Бесконечный, безграничный жест был необходим, чтобы поведать эту стискивающую горло драму: «Я одинока. Спасите меня, если можете». Но Миньон, хотя и был не в силах уничтожить этот жест совсем, сумел все же несколько ограничить, подавить его, и жест хотя и не сделался банальным, как-то затушевался и стал казаться странным. Взволновав его, он его самого сделал … волнующим. Имея в виду все эти ограничения и принуждения, Мимоза однажды сказала: