И, как только дочь ушла, Фарух тут же осёк Игнатова.
– Послушайте, голубчик, я не спрашиваю, кто вы, и зачем в Богоявленском, но предупреждаю, держитесь подальше от моей дочери. И оставьте в покое молодого барина Георгия. Должно же быть в вас хоть какое-то милосердие. Ему всего четырнадцать лет, он ещё несмышленыш совсем. Он ещё ровным счётом ничего не смыслит в этой жизни. Вы что же, желаете эту жизнь его поломать? Мне встречались такие, как вы. О, я хорошо знаю вашего брата. Если хотите знать, это из-за таких как вы, я был вынужден уехать из Москвы, бросить университет. Вы даже представить себе не можете, что значит для мальчика из глухой башкирской деревни, быть принятым в Московский Университет! Меня ждала совсем другая жизнь. Вот так, голубчик. Или как у вас принято, товарищ?
Игорь слушал Фаруха спокойно, не перебивая, и так же спокойно ответил:
– Я знаю, что это значит. Я знаю, что это такое «закон о кухаркиных детях». Знаю, как больно всё это бьёт по человеку. Но придёт наше время.
И уже шепотом Игнатов добавил:
– Мы отомстим. За всё отомстим.
– А, что касается вашей дочери, – снова в полный голос сказал Игорь. – Так я женат. Тут вам бояться нечего. И о Егоре напрасно вы так. Он умён не по годам. Он умнее, чем вам кажется. Ему хорошо знакомы истинные человеческие ценности. А главное, в его груди бьется пламенное, справедливое сердце.
– Батя, глянь-ка, – распахнув окно, крикнула Полина, и указала пальцем на дорогу. – Никак наш Митька?
По пыльной просёлочной дороге действительно шёл Митька. Шёл уверенной поступью, распрямив широкие плечи. И чем ближе подходил он к дому, тем больше ускорял шаг. Сердце его бешено колотилось, так хотелось скорее войти в свой родной дом, в котором не был два долгих года, обнять любимую сестру Машу. Но подойдя к калитке, взгляду его предстала лишь высокая трава, за которой едва виднелись заколоченные окна дома.
Митька в полной растерянности сидел посередине пустой комнаты, когда у него за спиной послышался чей-то кашель. Обернувшись, он увидел Арсения.
– Арсюха! Арсюха! – обрадовался Митька. – Дай-ка я обниму тебя, братушка!
– А до меня Полинка прибежала, гутарит кубыть приехал ты. Я ажник ушам не поверил. А ты что же, никак раненый?
– Да, зацепило маленько. Пустяковое дело, – отмахнулся Митька. – Скоро обратно на фронт. Скажи лучше как сам? Какие у нас тута новости? Маша где?
– Как? Неужто не знаешь? – удивился Арсений. – Неужто ты и ей не писал?
– Да как-то…, – замялся Митька с ответом, ведь он и впрямь за все два года своей службы в армии, не написал сестре, вырастившей его вместо родной матери, ни одного письма.
– В Воронеж она уехала, – с грустью сказал Арсений. – Сразу, как ты на службу ушёл и уехала. А так тута всё по-старому, только мужики все на фронт ушли. Я и сам на фронт уйти хотел, даже в военкомат ходил, да батя не пустил.
– А Васька тоже на фронте?
– Васька-то? – почесал затылок Арсений. – Бог его знает. Уехал он куда-то уж год как, и с тех пор, вот вроде тебя, ни слуху, ни духу от него.
– За лучшей долей никак отправился?
– Кто знает, могёть и так. Да только смекаю я, что не без Ксении Сенявиной тут. Она, как замуж вышла, так и пропал наш Васька.
– Да ну? – удивился Митька.
– Так вот. Ротмистр Серебрянов, молодого барина друг, жил у них, могёть помнишь?
– Да, припоминаю.
– Вот за него и вышла замуж маленькая барыня. А Ваську с тех пор, как подменили. Совсем захандрил, запил сильно.
