Богу всё равно - страница 6

Есть классики – и есть те, кому умирающий Пушкин шепнул своё знаменитое «прощайте, друзья!». Можно сколько угодно отдавать должное первым, понимая их величие и изумляясь таланту. Но они всегда где-то в стороне и сверху, спасибо-досвиданья, закрыли книгу и поставили на полку. Постоишь, подивишься: ндааа! – вздохнёшь и идёшь дальше – рука об руку с теми, другими.

Их немного, и у каждого они свои. Ведёшь с ними нескончаемые беседы, а иногда и этого не требуется – просто молчите, молча идёте рядом, думая каждый о своём. Молча сидите за столом, потягивая… что там у нас сегодня? Санторинское, которое Пал Егорыч торговал в своей лавочке в Таганроге? Не суть. Нам не требуется много слов, и не потому, что мы «хорошо понимаем друг друга»: ах, оставьте, сударыня, вы сами-то себя понимаете? – Так вот же, Антон Палыч, чего-то хочется, не пойму чего: не то севрюжины с хреном, не то конституции! – И оба смеёмся. Я люблю эти его жёлчные шутки, в них много непоказной доброты и… одинокости. Не одиночества, а именно одинокости – уйти в себя и схлопнуться, как устрица, оставьте меня все, ей-богу…

Душечка Чехов.

Я смотрела на это старинное, пожелтевшее фото, когда Машка вошла в комнату.

– Я сначала не поняла, что с ним не так. А потом сообразила: он же без очков! Первый раз его без очков увидела. Подумала, тебе понравится…

Когда мы с Вероникой гуляем по Пушкинской, она непременно просит запечатлеть её с Чеховым. В Ростове он стоит на невысоком постаменте, прислонясь к какой-то балюстраде, такой…обычный! Трёх-четырёхлетняя, Вероника взбиралась на постамент и, обняв Чехова за ногу, весело требовала: «Сфотографируй меня с этим дядькой!» Теперь она обнимает его обеими ручонками за талию и знает, что это – Чехов. Она уже умеет читать.

(письмо графоману)

Зарой талант в землю, посади сверху дерево, рядом построй дом и вырасти сына. Или дочь. Или обоих. Или нескольких. А если детей уже упустил, то хотя бы внуков. Привести в этот мир несколько хороших людей гораздо лучше, чем наводнить его десятками плохих стихов, или бездарной попсой – вообще любой плохо выполненной работой.

Стихи не равны рифмованным строчкам. Чем дальше, тем сложнее сказать в поэзии что-то действительно новое. Или старое – но по-новому. Всё уже было когда-нибудь сказано. Любили, теряли, отчаивались, наслаждались и страдали тысячи лет до нас и будут это делать ещё тысячи людей и тысячи лет после того, как наши косточки истлеют в земле и ветер истории развеет наше дыхание, а наших имён не вспомнят даже собственные дальние потомки.

Но если ты не можешь не писать. Если чувствуешь, что должен, независимо от того, узнает ли кто-нибудь твоё имя… Тогда работай, чёрт тебя возьми!

«Работайте, братья!» – как сказал за мгновение до смерти простой парнишка из Дагестана и дал надежду, что ещё может быть иначе.

Работай над собой. Над словом. Над смыслом. Шлифуй самородок вдохновения до заточённого в нём крошечного, в полкарата, бриллианта. Которого там может и не оказаться, между прочим! Но ты об этом не узнаешь, если не потратишь часов и даже дней на огранку замысла, если не набьёшь мозолей, снимая слой за слоем невзрачную пустую породу.

Шлифуй! Не напихивай в пустоты эти никчёмные коротенькие словечки, лишь бы не провисла строка – ровно наоборот: очищай фразу до ядрышка смысла. Не надо швырять людям под ноги бесформенные куски руды, наклейка «стихи» никого не обманет. Или тогда уже привыкни к пинкам и насмешкам! Добрые люди добры и без тебя, они похвалят тебя просто за усилие сделать что-нибудь хорошее, как хвалят неумелые детские рисунки, но ты же взрослый. Те, у кого всё хорошо, вообще в стихах не нуждаются. Но разочарованные, потерянные, отчаявшиеся будут беспощадны, потому что не этого ждали от тебя.