Молчан пренебрегал добычей бобров с рыжими шкурами, кои на торгах ценились ниже, чем даже карие, и продавались сороками.
Основательно размыслив, решил он не брать на торг запасенную бобровую струю, за коей всегда выстраивалась очередь из покупателей, понеже славились ее целительные свойства: от болей в животе, глухоты, для укрепления мужской силы. Ибо по всему выходило, что осенью можно будет выручить за нее куда вяще.
Ведь тогда непременно пожалуют торговые гости на ладьях и купят ее, именуемую «бобровым благовонием», для больших иноземных рынков, где вельми высоко ценилась. А дале поплывут по Оке и Итиль-реке до побережья Хвалынского моря, а то и до Тавриды либо Царьграда.
Заготовил он для торга и бобровый жир для целительных натираний, а также пух оного зверя, вычесанный Доброгневой. Должно обозначить, что Молчан, честной, никогда не допускал скрытного подмешивания в благородный бобровый пух чуждого подшерстка, чем порой грешили ушлые продавцы из его соплеменников. Да и бобровая струя, предлагаемая им, всегда была натуральной. О качестве же пушнины и баять нечего!
Мясо же пернатой дичи, зайцев и крупного зверя, добываемое им лесным промыслом, редко, когда доходило до торга. Меньшая часть употреблялась самим и домочадцами, а большая обменивалась в его городище на зерно, горох, мед, конопляное масло и изделия местных умельцев, потребные семье для ее насущных нужд.
По прикидкам Молчана, для нынешней продажи хватало и одной пушнины. Ибо, опричь бобровых шкур, имелись и куньи, было изрядно векшей.
Четыре горностаевых и одну медвежью он решил приберечь вкупе с бобровой струей на главный в году осенний торг. Редкий в сих краях соболь не встретился ему ни разу за всю зиму. А для промысла волков не получилось собрать ватагу. Погруженный в мысли сии, вышел он на двор и возвел очи горе. Наплыли тучи, нагоняемые ветром; зримо нахмурилось. И заныло колено.
– Не иначе, днесь ливанет, – подумалось Молчану. – Нога моя, когда к непогоде, чует, аки ворожея!
У ноги его десной, то бишь на одной стороне с десницей, сие чутье образовалось – нечаянно и болезненно – давным-давно: в той единственной для Молчана охоте на тура, когда еще и не встретился с ним.
Малый отряд их конный, в коем Путята был вершником, только что выехал из бесконечного, казалось, леса, неторопливо едучи пред тем по тропе, где ни обогнать, ни разминуться. И предстала бывшая нива, где прежде пахали и сеяли, заросшая высокими травами и низкими еще кустарниками.
Чуть ли не половину того пути лесного Молчан провел в размышлениях о недавнем, порой недоумевая, теряясь в догадках и осмысливая наново.
К примеру, припомнил он, как, по прибытии Путяты, в городище начали объявляться некие конные, неведомые здесь прежде, и справившись на въезде у жителей, куда ехать дальше, прямиком направлялись к избе родителей Молчана, где квартировал оный старший родич его.
И едва тот выходил к ним, непременно снимали свои войлочные колпаки, только что не кланяясь. А вслед, когда отходили подальше, нередко и спускаясь к реке, что-то говорили Путяте, а он слушал и тоже не затворял рот.
И было оное во все дни пребывания Путяты, кроме самого первого, а длился сей срок в число перстов на двух дланях. Позде разговоров с Путятой приезжие – иные из них явно изможденного вида и с конями на подмену, непременно оставались на ночевку в избе, принадлежавшей кривой бобылке Дружине, седой уже, однако в работе – двоим не уступит. Спали там на полу и седлались поутру – на тех же конях, уже сытых, отпоенных и оснащенных полными торбами.
