Елико платил Путята за овес и бобылке, об этом Молчан не ведал и не любопытствовал. Куда боле занимало его: что за люди новые, и когда ж на тура выезжать? – так ведь и до осени проторчать можно!
Долго крепился он, и все же спросил Путяту после плотной вечерней трапезы, когда ненадолго добреют даже матерые злодеи: кто незнакомцы сии, и куда отбывают?
Тот воспринял оную любознательность с неудовольствием, явно сочтя ее неуместной. Однако ответил, что всадники те – бывалые ловчие, коих он собрал отовсюду, дабы доглядали за туром: где пасется и куда перемещается.
– А ты то что помыслил? – сурово, даже и с возмущением в голосе, высказал он Молчану, завершив свой краткий рассказ.
В душе Молчан помыслил, что Путята заведомо кривит и лукавит, излагая не то, что есть, а его, Молчана, за малоумного держит. Однако вслух высказал с напускным облегчением, хотя вышло туманно и чуток двусмысленно:
– Теперь-то ясно мне!
Пристально взглянул на него Путята, и – промолчал…
Однако и в пути долгом: не день-другой-третий-четвертый, а боле, случилось немало потаенного. Выехали с Путятой вдвоем, с четырьмя поводными конями, коих тот прикупил в городище. На другой день поутру присоединились к ним двое встречных, и у каждого тоже по два коня в поводу, а к вечеру – еще двое с четырьмя в поводу, однако сии нагнали их. Все они, явно, подчинялись Путяте, словно был тот большим воеводой. Что ни прикажет, исполняли тут же, ели его глазами и открывали рты лишь тогда, когда он спрашивал.
Большей частью дороги их проходили вдоль рек и ручьев, и однажды Молчан упросил Путяту ненадолго остановиться посреди дня, дабы наскоро сполоснуть и отжать холщовую рубаху свою и порты, уже взопревшие. И не подозревал, что чрез два века с малым гаком в Монгольской империи будут карать за стирку одежды смертной казнью – сразу и приводя в исполнение…
Поначалу ночевали во встречных весях. И каждый раз, когда располагались на постой, хозяева совершенно очевидно ожидали их, не скупясь на угощения прямо из печи и на корм для коней – и основных, и поводных, на коих пересаживались для поддержания резвой скорости. Дважды были уготовлены им и подставы – кони для смены уставших на пути следования, однако основных – как Булана у Путяты и Серко у Молчана – они не меняли.
И Молчан приметил, что потчевавшие их поселяне относились к Путяте с таким почтением, будто к старейшине племени или волхву, а он всегда знал по имени и хозяина, и хозяйку. А потом, на протяжении пути, обезлюдело, точно в глухомани, и две последние ночи пришлось коротать в лесу – у костров, выставив дозорных и настелив лапник.
Вечор же отряд пополнил еще один, подлинно богатырской стати, под коим и взмыленный конь его, немалый в холке, казался мелковатым и зримо проседал под седоком своим могучим, а единственный, что подменным был, представлялся еще меньшим.
И отъехав с Путятой изрядно вперед, он огласил столь зычно, что все остальные расслышали: «Не выехали они еще – у Булгака отец отошел. По новому их обычаю, бесовскому, будут предавать его земле – без огня и тризны. Ждать Булгака с охраной надобно третьего дня, к полудню».
Чуть погодя, когда Путята что-то выговорил ему, отчего добрый молодец словно поник весь, он огласил еще, сильно умерив прежнюю зычность и явно полагая, что шепчет: «Пасется, и никуда не отворачивает».
«Ну, и глотка! Громче охотничьего рога на большой охоте». – невольно сопоставил Молчан. И невзначай услышанное подвигло его к новым осмыслениям: «Откуда может прибыть Булгак тот с охраной? Не из Киева ли? Однако, при чем тогда тур? На кого охотиться будем? Или на одного зверя пойдут две охоты с разных сторон? Голова идет кругом …».
