— Откуда тебе было знать?! К тому же, мы были у нескольких врачей и мы сдавали кучу анализов, но мне никто об этом не сказал, — напоминаю ему.
— Сказали мне, после чего я принял такое решение. В нашей семье решения принимал я, если ты помнишь. Я знал, что так будет лучше.
— Если ты помнишь, то никакой семьи не было, ведь если бы это было правдой, ты бы мне сказал. Но вместо этого ты проводил ночи с помощницей и… Рамис, оставь меня в покое. Оставь нас в покое.
— Я проводил с ней ночи, потому что…
— Мне все равно, ты слышишь меня? — я повышаю тон.
— Потому что ты ненавидела меня, Айлин. Ты не хотела разговаривать, не подпускала к себе, переехала в другую комнату, а чуть что — билась в истерике и кричала. Ты не хотела меня слушать, Айлин. Вспомни, что с тобой происходило.
Прищурившись, Рамис покачал головой. Я видела, как исказилось его лицо — ему не хотелось вспоминать самые ужасные месяцы нашей жизни. Мне — тоже.
— Если бы тебе сказали правду, ты бы не поверила и оставила этого ребенка. Как минимум, в надежде на лучшее. Но в итоге из-за генетической поломки беременность бы все равно замерла, только исход был бы несколько плачевнее. Вплоть до угрозы для твоей жизни.
— Я тебе не верю, — отвечаю просто и односложно.
— Я знаю. Но все заключения заархивированы, их можно поднять, — парирует Рамис. — Я посчитал, что лучше быть для тебя чудовищем, чем ты будешь теплить надежду на врачебную ошибку или подумаешь, что дело в тебе. Потом у тебя начались истерики, и все покатилось к чертям.
— Какие благие намерения… — шепчу себе под нос, удерживаясь на ногах только лишь благодаря Селин.
Она позвала меня посмотреть на елку, и я, конечно же, пошла.
— Красивая елка, мама?
— Красивая, Селин… — отвечаю отстраненно.
Я помогаю дочери достать пару заинтересовавших ее игрушек, но в итоге не дотягиваюсь, чтобы снять их, и тогда это делает подошедший Рамис, после чего протягивает украшения Селин.
О беременности мы больше не говорим.
Рамис, конечно, возобновляет диалог, но я не желаю его слушать, ухожу на кухню, где уже собрали осколки от плазмы, и даже повышаю тон, лишь бы он замолчал.
— Я понял тебя, Айлин, — вздыхает Рамис, стиснув челюсти. — Ничего не изменилось. Ты так и не повзрослела.
— Лучше бы ты ничего не говорил мне, ясно?!
— Ясно. Предельно ясно, Айлин, — цедит он.
— Вот и отлично…
А затем, указав на мою голову пальцем, Рамис спрашивает:
— У тебя вот тут дежавю нет?!
— Я не хочу говорить с тобой. И я не собираюсь больше тебя слушать, — повторяю ему в десятый раз.
Рамис чертыхается и бьет словом наотмашь:
— Я знал, что так будет, поэтому ничего тебе не сказал. И ушел.
— Значит, в твоих изменах виновата я? — усмехаюсь иронично.
Стиснув челюсти, Рамис буквально вылетает из кухни, оставляя меня одну.
Как и много лет назад — я ухожу в себя, закрываюсь и совершенно не хочу его слушать, ведь правда была слишком болезненной. Рамис хотел отбелить свое имя и спустя много лет раскрыл передо мной правду.
Но верить в нее я не собиралась. Так легче. И так почти не больно.
Последней каплей в моем терпении становится огромное количество подарков, которые вскоре привозят для Селин. Один из подарков буквально сбивает меня с ног — это оказывается большой плюшевый медведь. Такой же, как однажды Вадим дарил для Селин, но только этот был во стократ больше.
Однако, увидев медведя, Селин начинает кричать, но только не от восторга, а от страха, и тут же прячется за меня.
