И дьякон Ахилла не ошибся. Не прошло и месяца со времени вручения старогородскому соборному духовенству помянутых посохов, как отец протопоп Савелий вдруг стал собираться в губернский город.
Трудно было придавать какое-нибудь особенное значение этой поездке отца Туберозова, потому что протоиерей, будучи благочинным, частенько езжал в консисторию; а потому и действительно никто этой поездке никакого особенного значенья не придавал. Но вот отец протопоп, усевшись уже совсем в кибитку, вдруг обратился к провожавшему его отцу Захарию и сказал:
– А послушай-ка, отче: где твоя трость? Дай-ко ты мне ее, я ее свезу в город.
Одно это обращение с этим словом, сказанным как будто невзначай, вдруг осенило умы всех провожавших со двора отъезжавшего отца Савелия.
Дьякон Ахилла первый сейчас же крякнул и шепнул на ухо отцу Бенефисову: “Это политика!”
– Для чего ж мою трость везти в город, отец протопоп? – вопросил смиренно моргающий своими глазами отец Захария.
– Для чего? А вот покажу, как нас с тобой люди уважают и помнят.
– Алеша, беги, принеси посошок, – послал домой сынишку отец Захария.
– Так, может быть, и мою трость тоже? – вопросил сколь умел мягче Ахилла.
– Нет; ты свою перед собою содержи, – отвечал отец Савелий.
– Что ж, отец протопоп, “перед собою”? И я же ведь точно так же… Тоже ведь внимания удостоен, – отвечал, слегка обижаясь, дьякон; но отец протопоп не удостоил его претензии никакого ответа и, положив рядом с собою поданную ему в это время трость отца Захария, поехал.
Отец протопоп ехал, ехали с ним и обе наделавшие смущения трости, а дьякон Ахилла томился разрешением себе загадки: зачем Туберозов отобрал трость у Захарии.
– Ну, что тебе? Что тебе до этого? Что тебе? – останавливал Захария томящегося любопытством дьякона.
– Отец Захария, я вам говорю, что он сполитикует.
– Ну, и сполитикует; а тебе что, ну и пусть сполитикует.
– Любопытен предвидеть, в чем сие заключается. Урезать он не хотел – сказал: глупость; метки я советовал, – тоже отвергнул. Одно, что предвижу…
– Ну, ну… ну что ты, болтун, предвидеть можешь?
– Одно, что… драгоценный камень вставит.
– Да; ну… ну куда же, куда он драгоценный камень вставит?
– В рукоять.
– Да в свою или в мою?
– В свою, разумеется, в свою. Драгоценный камень – ведь это драгоценность.
– Да, ну, а мою-то же трость он тогда зачем взял?
Дьякон ударил рукою себя по лбу и воскликнул: “Ах я неясыть пустынная, сколь я, однако, одурачился!”
– Надеюсь, надеюсь, что одурачился, – утверждал отец Захария.
– Ничего, стало быть, теперь не отгадаешь!.. Но сполитикует; страшно сполитикует! – твердил дьякон и, ходя по своей привычке из одного знакомого дома в другой, везде заводил бесконечные разговоры о том, с какою бы это целию отец Туберозов повез в губернию обе трости?
Благодаря суете, поднятой дьяконом, дело это стало интересовать всех, и весь город далеко не равнодушно ожидал возвращения Туберозова.
Прошла неделя, и отец протопоп возвратился. Ахилла дьякон, объезжавший в это время вновь вымененного им дикого мерина, первый заметил приближение к городу протоиерейской черной кибитки и летел по всем улицам, останавливаясь перед открытыми окнами знакомых домов и крича: “Едет! едет Савелий! едет поп наш велий!”
– Теперь знаю, что такое! – говорил окружающим спешившийся у протопопских ворот дьякон. – Все эти размышления мои были глупостью моею: больше же ничего, как он просто литеры вырезал греческие или латинские. Так, так, так: это верно, что литеры, и если не литеры, сто раз меня дураком назовите.
