– Хрен Джегеру нальем, – твердо сказал Слава, объявив привал и шмякая рюкзак с крупами и тушенкой на бетон. Пакеты братья составили вдоль рельса поаккуратнее, присели сами на рельс, подложив под себя обломки серой доски.
– Да уж, обойдется, – отозвался Пашка, прикуривая сигаретину. Затянулся, потом сплюнул, вытер пот со лба, выцветших белесых бровей. – Крыса он… Слав, а знаешь чего?
– Чего, Паш?
– Помнишь, мы с Джегером вдвоем ездили в Пылинку с месяц назад?
Славка помнил, в тот раз Пашка рассказывал, что в поезде была Ангелина, что у нее появилось на пальце золотое колечко и вроде даже на безымянном. И Слава тогда малость подосадовал, но виду перед братом не подал и лишь отмахнулся, как будто ему напомнили о давно перенесенной детской болезни. Пашка продолжал:
– Пока ехали, терли с ним за жизнь. Так вот Джегер сказал…
– Чего сказал-то? – Слава спросил недовольно и нетерпеливо, сердился, что его опять ненароком заставили вспомнить проводницу из ландышевского. Птичка-то уже улетела…
– Что ему ничего в жизни не интересно кроме как набухаться. – Пашка сощурился из-под белобрысого чуба, будто приготовил, но еще не состроил насмешливую гримасу. Ждал, что скажет на это старший брат.
– Это что ж за жизнь-то такая, что единственная радость набухаться… – не сразу отозвался Славка.
– А еще Брониславыч уехал. В Приозерск, вроде – внучка там родилась. Нянчить будет, – поделился Пашка новостью.
– Все нормальные разъезжаются, – вздохнул Славка.
– Да, а вот батя наш… – перевел на более близкую тему Павел.
– А чего батя? В смысле?
– Болеет взаправду или с бодуна дуркует, как Джегер?
– Боится батя, что тубик опять… Чего спрашивать-то, все сам знаешь. Утром говорил, тридцать семь и шесть. Бухать ему нельзя вообще. Куда ему с одним легким… А он все лето без передыху. Джегер-сука его подбивает…
Славка, тоскливо умолк. Потом вдруг, совсем некстати, уморно засмеялся и несколько раз, заливаясь, повторил:
– Дядя Джегер, блин…
Оба затихли. На лоне суровой природы, где-то расцветшей багрянцем, где-то увядшей и омертвелой, но все равно манящей, хотелось посидеть подольше, оттянуть тот момент, когда они завалятся в сени, когда батя, нахмурив брови и топорща поседевшие усы, пристанет с докучливыми строгими расспросами, когда опять возникнет неприятное, холодящее душу ощущение, что Николай Степанов видит своих отпрысков насквозь, будто просвечивает рентгеном и прожигает лазером одновременно. Пашке проще, он компанейский, но примитивно устроен, и поглупее, и подеревяннее Славки – вот школу бросил в свое время, даже седьмой класс не дотянул. В ландышевском профспецучилище, куда Пашку запихнули накануне его шестнадцатилетия, чтобы дать возможность дотянуть хотя бы вечернюю восьмилетку и попутно овладеть профессией электрика, младший Степанёнок проучился всего четыре месяца, и, набив себе по дурости блатных наколок, под Новый год протопал до дома по шпалам тридцать семь километров в двадцатиградусный мороз. От очень крутых разборок с батей Пашку спасло то, что у старшего поколения братьев Степановых – бати и дяди Шурика по прозвищу Джегер, Новый год начался на неделю раньше календарного срока, и к прибытию Пашки праздник был в самом разгаре. На вопрос родителя "Как учеба?" младший сын, махнув рукой и выругавшись, сообщил, что теперь научит батю как не платить за электричество.
– И то добро, – равнодушно отреагировал тогда отец, заедая стопарь клюквиной.
