Кот, будто понимая, что разговор о нём, поднял голову и, посмотрев на нас, по-звериному зевнул и, уронив голову, опять уснул.
Ещё немного посидев, вышли на улицу. Хозяйка осталась в доме, Олега Татарин отправил растапливать баню.
– Сейчас свечереет, мы с тобой на моей, специально для этого сделанной, лодке на пёхах по камышам пройдём, по мели. Попробуем сазанчика подарочного взять, завтра домой утянешь. И поговорим заодно. – Татарин шёл впереди по узкой, еле видимой в сумрачном лесу, тропинке. И не прекращал, будто с собой, разговор. – Когда в лодку встанем, поздно будет. Молчи сразу. Там есть ручей глубокий, через камыш, и в полукруг – словно озерцо, из ямки… Вот через эту щель заходят туда иногда и мамки кило по тридцать – сорок, насколько воды хватит для прохода! В том годе такого коня упустил, слов нет, не знаю – килограмм на полста, может мало меньше… Сейчас вода быстрее подходит, думаю, позволит глубина ручья пройти чему-то достойному! Только голоса не показывай и, как скажу, деревом стой, не шевелись…
Сумеречные комары плотной стеной падали на все незакрытые одеждой места. Я лицо намазал в три слоя разными репеллентами, но всё равно эти твари плотной стеной вышибали глаза и с каждым вздохом ныряли в нос и рот. Как будет дальше, я просто не представлял. Наконец дядя Володя остановился. Тропа уходила прямо в воду, а сбоку стояла лодка без вёсел, подтянутая на мель. Татарин обернулся.
– К бабе моей не лезь. Совсем. Или я пересмотрю наши отношения. Мне без неё никак. – Не дав времени на ответ, закончил сам. – Ты с правого борта пёхой, я слева. Стою немного раньше тебя, ближе к носу. Слушай каждое моё слово и, не отвечая, выполняй. Но старайся сильно не шевелиться, если можешь, вообще не шевелись, только руки чтоб работали. Если повезёт и встретим кого, решать, чем бить, буду сам. У меня две остроги. Одна до килограмм десяти-пятнадцати – просто проколол рыбу и держись, пока не уснёт! А вот вторая особенная: здесь зубья длиннее и покрепче, да верёвка к самой лопатке привязана. Тут главное ударить плотно и точно, а потом можешь отпустить ручку или даже обломить. Уже никуда не деться, какая бы здоровая ни была добыча, держи верёвочку и радуйся!
Он зашагнул в стоящую носом к воде лодку, подал мне мою пёху и, упёршись одной ногой, толкнулся другой вперёд. Я, ещё видя его в сумерках, повторял все движения. Лодка плавно сползла в воду и, встав по всей плоскости, влекомая напряжением, потихоньку поползла вперёд. Сам Татарин наклонился, что-то щёлкнув, засветил на носу лодки неяркий огонёк, освещающий квадрат воды, повернувшись ко мне и завершая разговор, приложил указательный палец к губам, прошептал: «Теперь тихо. Слово скажешь – всё просрём».
Лодка, выпихнутая с мели, пошла легче. Татарин, еле заметно шевелившись, умудрялся как-то рулить, меняя направление движения. Я как мог аккуратно перебирал пёху руками и, упираясь с кормы, выдавливал лодку вперёд. Лицо болезненно горело, но непонятно: от комаров, роем кружившихся вокруг головы, или от мазей, которые от них спасали.
Вдруг Татарин замер. Он как-то рассчитанно присел, оставив свою пёху воткнутой в ил, правой рукой, не поворачиваясь, взял большую острогу, лежащую между нами, и поднял её над плечом.
Пытаясь понять, что его насторожило, напрягая зрение, я лупился в чёрную воду, но ничего не видел, кроме торчащих вокруг камышиных будыльев да полос тины, намытой прошлогодними штормами.
