Неожиданно Татарин расщёлкнулся, как сработавшая пружина затвора ружья, не делая замаха, метнул острогу в воду, и только потом, хукнув, подпрыгнул в лодке!
За бортом вспенилась вода! Причём сразу под лодкой и метрах в двух в камышах. И только отбросив страх и сомнение, я понял, что это одна и та же рыба, но такая огромная. Татарин засветил фонарь и, перехватив привязанную к борту верёвку, обернулся ко мне и вдруг нерадостно пояснил:
– Обидно, не сазан… Щука под руку подлезла, а щучье мясо – не мясо… Хорошо, если икру не отметала, да и то нет, наверно, уже поздно, должна выметаться.
Он наконец подтянул добычу и, направив фонарик, присвистнул. На нас блестящими чёрными глазами уставилась из воды огромная, не меньше жеребёнка, голова, с ещё качающими воду жабрами и огромным бревноподобным телом.
– Килограмм тридцать – тридцать пять! – Рыбак острогой, словно вилами, приподнял над водой голову, и мы вместе затянули тушу в лодку.
До стоянки тащили добычу на брезенте, не помещаясь на узкой тропе и подталкивая друг друга.
Тётя Люся тоже была не рада и сразу высказала нам, подкидывая для свету дров в костёр.
– Зачем тащили?! Кто обрадовался её жрать? – Она умело прощупала светлое брюхо рыбы. – Икры нет. Отдыхать в камыш забралась, пусть бы лежала…
Теперь вскипел Татарин.
– Я кот, что ли, ваш, в ночи видеть? Заволновалась сбоку, глубина позволяла, думал, сазанчик стоит, вот и сработал. Давай на куски порубим, в деревню утянет, если не есть – свиньям скормит, а голову на гербарий высушит…
* * *
В бане, разделив со мной полок и наказав Олегу, сидящему внизу на помывочной лавочке, поддавать по его приказу, Татарин вдруг разоткровенничался.
– Я здесь сам себе голова, один. Приплывали, правда, в том годе рыбнадзоры, вроде как с инспекцией. Главный у них Скотник Илья Иваныч, мастёвый, хозяином себя величает. Предлагал работать на него, мол, даже людей направлю, говорит, бумажку нарисую… Его шестёрки в лодке настрополились, а он за стол сел, развалился, пистолет в кобуре по ремню катает, улыбается. Только я тоже не из тухлых, обойдусь, говорю, без вашей помощи – и слово за меня есть кому сказать, и руку подать, если что… Короче, уплыл он, пригрозив, что я пожалею, сука… Зато, как в дом вошёл, обрадовался: Люся моя всю встречу его на мушке продержала из двустволочки через окно, а Олежка с топором за дверью стоял. Вот моя команда, гордюсь! – Олег, услышав о себе, плеснул на печь взвару и подтвердил, чтобы я не сомневался.
– Мамка говолит, бели и стой калауль. Сама лужьё достала. Если что, мы бы им дали делов. – Он, в подтверждение слов, плеснул ещё…
– Ты там не бузуй, Олежа. – Татарин пригнулся от горячего пара и, растирая синюю грудь, продолжил мысль: – Чую, закон умирает. А люди, перестав закона бояться, совесть забыли. Теперь тут пострадать от таких, как я, гораздо проще, чем когда бы ни было. Думаю, сам скоро всё увидишь. Забыв коммунистическое – «всё наше», уверовали в капиталистическое – «всё моё»! А значит, теперь можно любыми средствами. И раздерут скоро и это море, и всю страну на куски: выловят, вырубят, выкопают, сколько смогут. А что не смогут – китайцам продадут. Те остатки через сито просеют и в добро превратят, да нам голодным и голым продадут. Так мы ещё за это драться друг с другом будем, сами себя съедая…
Я слушал Татарина, и неосознанный протест вскипал в душе, хотя понимал, о чём он говорит.
