Дима не помнил, в каком возрасте получил эту кличку – «бракованный». Скорей всего, с пеленок. В памяти отчетливо сохранился один разговор мамы и бабушки.
Ему было тогда уже лет пять-шесть, и он спросил у бабушки:
— Что такое бракованный? Почему я таким родился?
А потом он услышал, как бабушка попросила дочь не обзывать внука.
— Ты видела его писун? Он же до колен висит, так же как у его папочки! Что один, что второй! Таких, как они, надо убивать в утробе, чтобы не калечили нас, женщин. И глазюки эти синие! — мама ударила по столу кулаком. — Выколола бы их с радостью!
— Ты зачем замуж за Аристарха вышла? Чтобы он Софье не достался?
— А не все в этом мире должно достаться ей! — зло крикнула мама.
И еще он помнил случай, когда ему было семь или восемь лет. Как все нормальные мальчики, он был подвижным, шустрым, любознательным. Его интересовала любая техника: от машинок до любого другого механизма. Он мог часами катать маленький пластмассовый автомобиль, размышляя, каким образом движутся колесики. Дима прикладывал ухо и рассуждал, почему тикают часики: так одинаково, размеренно-монотонно и ни разу не сбиваясь с ритма. Он даже пытался дышать в такт, но у него больше минуты не получалось. Когда бабушка по вечерам заводила красный ржавый будильник, он замирал, прислушиваясь к необычным звукам: пружинный завод механизма и его спуск с треском — как будто дров в печь подбросили, легкий шум после — как будто ветер шумит.
А это металлическое «клак-клак», если тихонько нажать на серебристый стальной колпачок с колечком на самой макушке! Дима мог часами водить пальчиком по стертой от времени чашке звонка, из которой торчала ребристая серая палочка — запорный рычаг. А черные стрелочки под тонким стеклом! Они же двигались! Каждую минуту!
Но больше всего ему, конечно, нравилось колечко. И когда никого не было дома, он всовывал в кольцо пальчик и поднимал будильник над столом. В те минуты он чувствовал себя героем: он может руководить временем и решать, сколько еще осталось до вечера и когда надо ложиться спать. Ему казалось, что он останавливает минуты и они больше никуда не бегут, а стоят и ждут его указаний.
В один из вечеров он так же поднял будильник за кольцо, и оно, вместе серебристой чашкой, осталось у него на пальце, а все остальное грохнулось, и на пол рассыпались пружинки, стрелочки, кнопочки, ножки и маленькие металлические ключики. На шум в комнату забежала мама. Она схватила из шифоньера отцовский ремень и стала с размаху пороть Диму по худенькому тельцу, пока не увидела на полу лужу.
— Ах ты еще и ссаться мне вздумал!
Она одним резким движением сняла с него мокрые шорты и продолжила порку по голой заднице.
Когда она устала и села на диван, Дима понял, что срочно надо бежать, потому что это была только передышка, она еще обязательно продолжит, только чуть-чуть отдохнет. Он вскочил на худенькие ножки, мама увидала его детский, тонкий, но длинный член и опять замахнулась ремнем:
— Бракованный! Когда ты уже сдохнешь со своим огромным писуном? Весь в отца! Скоты! Как же вы мне надоели! Всю жизнь мою погубили!
Пока она это причитала, мальчик успел убежать, спрятался и ту ночь провел в курятнике.
Дима и сам не понял, как влепил Алене пощечину. Нет, он это сделал не потому, что ее рыдания были похожи на вопли его матери. Та рыдала театрально, а Алена, действительно, от шока. И именно этой пощечиной он сразу остановил истерику.
