* * *
– Iʼm from Russian special forces![8]
Господи, как глупо он тогда бравировал молодой удалью, здоровьем… и словами! Двадцать лет назад.
…Кровь из разбитой головы капала на шеврон с надписью «отряд специального назначения». Парадная форма, или попросту «доброволка», была безнадёжно испорчена.
Впрочем, не это сейчас было самое важное.
Санитарная «нива» оказалась на удивление вместительной и удобной, в неё затолкали четырёх раненых – трёх лёгких и одного лежачего – и она мягко и шустро пылила вдоль лесополок Луганщины, по направлению к госпиталю.
Глядя на перепачканный кровью шеврон, Егор вспоминал ту давнюю, балканскую осень…
В последний день пребывания в Сербии киношников повезли в горы, в знаменитый сербский монастырь – Горняк. Женский. Он был прославлен Григорием Синаитом, великим исихастом, который после Афона какое-то время молчальничал у себя на родине, на берегах реки Млавы.
Здесь он, по преданию, и встретил князя Лазаря, за десять лет до последней битвы героя с восточными поработителями.
По молитве старца неугомонная, великошумная Млава, перемалывающая в своих быстрых водах камни в песок, замолчала.
Святой старец и святой князь, стоя на разных берегах Млавы, смогли поговорить.
О чём?..
Когда Егор услышал эту историю, какое-то необычайное волнение овладело им. Ведь и год гибели Лазаря – 1389 – и год освобождения Святой Руси, год Куликовской битвы – всё это оказалось так близко!
И так же как с Дмитрием Донским беседовал Сергий Радонежский, здесь, на берегах Млавы, Григорий Синаит напутствовал сербского воина-мученика.
С тою лишь разницей, что русские тогда освобождались от иноземного ига, а у сербов оно только начиналось…
– Матушка, – обратился Егор к игуменье, – если я не окунусь в эти священные воды, по русскому обычаю, я себе этого не прощу!
Настоятельница монастыря посмотрела на него, молча повернулась и ушла за ворота.
– Ты всё правильно перевела? – Егор нерешительно взглянул на Милену. – Она обиделась?
Девушка только смущённо улыбалась, она сама была растеряна – это внезапное желание русского и строгий уход насельницы…
Матушка игуменья через несколько минут вернулась, она принесла два белоснежных монастырских рушника и молча отдала их Егору.
Он ещё раз посмотрел на неё и успокоился, пожилая монахиня одобрительно улыбалась.
Стоял конец октября, по реке с гор дул довольно резкий ветер, небольшое, но очень пёстрое интернациональное сообщество киношников толпилось на берегу горной Млавы, поёживаясь и кутаясь в дублёнки. Предусмотрительностью отличились француз и два испанца, теплолюбие остальных страдало больше, но они не показывали виду.
Настоятельница стояла на берегу в обыкновенной монашеской рясе, вместе с другими сербами она одобрительно смотрела на раздевавшегося русского.
Вот тогда-то, на реплику французского режиссёра, то ли Жака, то ли Пьера: мол, не боится ли русский заболеть? – Егор и кинул своё залихватское:
– Iʼm from Russian special forces![9]
Трижды, как полагается, окунувшись в ледяную горную воду, Егор вышел на берег и почувствовал, как привычно согревается изнутри – заработала внутренняя печка человека, о сущестовании которой знают только заядлые «моржи» и русские.
Сербы омовение русского праздновали как какую-то им одним ведомую победу и впервые довольно пренебрежительно стали посматривать на творческую интеллигенцию НАТО.
Впрочем, балканское гостеприимство возобладало, и когда гости вошли за ворота монастыря, перед ними протянулся длинный дубовый стол из грубых толстых досок, за века отполированный рукавами монашеских одеяний до янтарного свечения.
