Скиф говорит, ещё полкилометра за косым по следу шёл, пока из того вся кровь не вытекла. Так что будем искать…
Ходили они ещё долго. Но зайца не нашли.
– От инфаркта помирать убежал, – невесело пошутил Седой.
К одиннадцати начало припекать. Рация Седого молчала – то ли не добивала, то ли все, кому надо, знали, что он на охоте, и не дёргали командира по пустякам.
На этой войне вообще золотое правило: чем меньше фонишь, тем дольше живёшь. Вот и не фонили.
Между тем они ушли уже далеко от расположения, впереди угадывалось побережье.
– Выйдем к морю? – попросила Лиля. – А то я здесь уже третий месяц, а моря не видела.
– Не надо. Подходы к берегу заминированы, да и птички сразу же срисуют. Возвращаемся!
Вдруг до них донёсся сладковатый, тошнотворный по мере приближения запах. На опушке леса неестественно красиво среди блеклых прошлогодних трав отливала коричневым бархатом, громоздилась раздувшаяся туша мёртвой лошади. Гнедой. За ней метрах в тридцати – ещё одна, белая.
– Подорвались на минах… – без сожаления, скорее оценивающе сказал Седой. И добавил:
– Стой, где стоишь! Выходим так же, как заходили.
– Смотри! – Лиля, нетвёрдо опираясь на сосну, показывала почти себе под ноги.
Метрах в семи от неё лежал, практически сливаясь с прошлогодней, порыжевшей хвоей и песчаными прогалинами, – жираф. Большой, нескладный. Вытянув куда-то в сторону моря свою исхудавшую за зиму шею.
Запах, который заставил их остановиться, шёл от него. Сам жираф или не успел ещё раздуться, или был уже предусмотрительно прострелен, чтобы газы от гниения выходили, не скапливаясь.
Люди над ним поработали, это точно. Большая задняя нога с ляжкой была отпилена.
– Кого-то потянуло на экзотику, жирофятинки захотелось отведать, – начал было Седой, но оглянувшись, увидел, что Лилю рвёт.
– Пойдём, пойдём отсюда, девочка – иди, не бойся, – заторопился командир, – он не на минах подорвался, подстрелил его кто-то, мать их! Охотнички! Не наши, конечно, мобики, скорее всего.
Лиля, вытеревшись влажной салфеткой, как-то странно и долго посмотрела на Седого.
– Паша, у меня будет ребёнок…
* * *
Возвращались молча.
Уже недалеко от позиций Седой спросил:
– И что?
Его покоробило, как именно она это сказала. «У меня будет ребёнок». Не растерянное «я беременна» или «что делать?», не испуганное «я, кажется, залетела», а твёрдое и выверенное: будет!
Он и шёл всё это время, потихоньку закипая.
Лиля, напротив, до сегодняшнего разговора то не к месту восторженная, чаще просто растерянная – вдруг затвердела. Как будто что-то внутри неё выпрямилось.
– Что «что»? Буду рожать…
– А меня спросить не полагается? – повышая голос, прорычал Седой.
Жираф, в отличие от него, к этому разговору была готова, поэтому ответила не задумываясь:
– Паша, я тебя люблю, а от любви рождаются дети. От всего остального слипаются презервативы, а от любви – дети…
Пятидесятилетний командир не нашёлся, что ответить.
– Пойми, я ни о чём тебя не прошу, я знаю, что у тебя в Крыму жена, дети уже большие, внучка… Просто, я думаю, что это Божья воля… Я такая нескладная, и всё у меня в жизни не складывалось до сих пор, а тут сложилось: и любовь, и ребёнок…
Она шла и смотрела перед собой не видя, будто всматривалась уже не в дорогу и приближающийся лесок, а в глубину себя, во что-то, что прорастало в ней сейчас сквозь миллионы лет и поколений. Она рассматривала это, и даже не шла, плыла.
