– Умнейшая голова, да ещё и не в петле! – восхитился я и поинтересовался неразумно: – А как, сейчас с процессом?
– Идёт, как видишь. Индия бурлит паровым котлом, иначе наш теоретик не торчал бы на полуострове. Он ещё в Дели возлюбил неприкасаемых, но вот что задумал в Гоудвар-Сикри, не знаю. Однако, думаю, не зря пригласил нас.
– Если он окончательно не повредился рассудком, то мы будем на его стороне, – подытожил я разговор, ещё до очной ставки возлюбив Верного Человека, как истинный христианин Писание, и добавил заклинательно: – Да не надсадись его разум, петляя по хитроумным теориям мироздания!
* * *
Джунгли окучила ночная прохлада, Где-то слева от развалин прокричала птица гелло, предвещая беду, и суровый махрат ввёл в наше временное пристанище незнакомца, закутанного в саван, но при чалме.
– Рикшаза, рикшаза, – в ужасе заголосили наши слуги, укрываясь по углам.
– Призрак, – перевёл я крики туземцев, несколько отступая вглубь развалин с оказавшимся случайно в руке булыжником.
– Салам, бабу! – вдруг выкрикнул пришелец и, сорвав головной убор, простёр вперёд руку, видимо приветствуя нас.
Под чалмой было пустынно, как на душе с похмелья, хотя некоторая растительность вокруг темени и под подбородком ещё могли вызвать зависть у повредившегося рассудком ламы. Ночной гость был самого пронырливого роста, лицом смугловат, то ли от активности солнца, то ли от активности неразборчивых предков, зато блеск серых навыкате глаз, явно свидетельствовал о породистости в пределах допустимого. Даже в его первых словах слышалась властность, а в последующих – и французский лоск грассирования. Словом, это был не просто тёртый временем мужик, а немедленная овечья смерть, как говорят у меня на родине. За глаза ему можно было давать лет сорок без амнистии, хотя в чалме он выглядел опрятнее.
Я, не отрываясь, смотрел на Верного Человека, впадая в трепет от мысли – с кем связался и за что мне всё это? Ведь иной успевает прожить счастливую жизнь, а ему так и не посчастливится встретить на своём пути высоколобый самородок или, на худой конец, вляпаться в историю хотя бы своей страны.
– Давайте знакомиться, – сразу к делу перешёл наш мыслитель. – Меня зовите просто Великий, хотя туземцы в задушевных беседах к этому ещё добавляют индийское Дада, что значит – старший брат, – и он пошёл по кругу с протянутой рукой.
– Дик Блуд, зверобой и траппер с берегов Онтарио, – первым представился я, с неясной целью прикидываясь охотником.
– Можно было и поближе подцепить, дружочек, – непонятно сказал Великий Дада, отдёргивая руки и складывая их в индийском приветствии. – А в целом всё ясно, таёжный пролетарий и моя опора. Очень рад.
– Жан-Батист де Профурье, французский маркиз, как вы помните, – по-приятельски назвался марселец, не нарушая церемонии встречи.
– Помню, помню, батенька, – повеселел Великий, но руки тоже не подал. – Ещё не перековался? Дай срок, и укоротим вашего брата на голову. Очень рад.
– Отец Доменик, – просто сказал наш святоша, опустив очи долу.
– Бога нет, – рубанул Дада и развил мысль: – Мы церкви-то снесём, а попов к стенке поставим. Очень рад.
– А это наши помощники. В пути прибились, – сказал я, указывая на слуг, высунувшихся из своих углов.
– О, друзья мои, – с особой теплотой обратился Великий Дада к ним на таурском наречии и пожал руки, – путь к свободе у ваших ног! И мы свергнем могучей рукою гнёт и водрузим что надо! Очень и очень рад, – и, повернувшись к нам, добавил на французском: – Глаз с этих идиотов не спускать, шаг в сторону – побег, при расстреле соблюдать очерёдность во избежание промаха.
