Припарковав машину возле здания суда, он вылез из автомобиля, встретившись глазами с адвокатом противной стороны, обещавшим супругу (Ивашов представлял интересы жены) отсудить все имущество. Разумеется, он погорячился, потому что на мужа была записана всего половина, однако оба бывших супруга горели желанием получить все. Странно, но, когда началось очередное слушание, бывшие мило улыбались друг другу, подмигивали, мужчина даже послал воздушный поцелуй, и Сергей подумал, что кто-то спятил – то ли адвокаты, то ли бывшая семейная пара. В довершение во время выступления адвоката супруга его клиент вскочил и заявил, что не нуждается больше в его услугах, так как они решили помириться.
Адвокат вспылил, тихо выругался, подумав о гонораре, который не получит, однако Ивашов безумно обрадовался такому ходу событий. Его тошнило от клиентки, женщины неопределенного возраста, изуродовавшей себя пластическими операциями до такой степени, что лицо превратилось в какую-то силиконовую маску с надутыми губами и выпиравшими скулами, обтянутыми кожей.
– Черт с ними, с деньгами, – буркнул Сергей, быстро собрал бумаги, вышел из зала заседания и с наслаждением опустился на водительское сиденье. Если дядя Виктор свободен, можно было поехать к нему, посидеть на веранде уютного трехэтажного дома и вспомнить то, что когда-то было очень дорого обоим.
Ивашов достал мобильный, набрал номер Виктора и, когда старый приятель родителей отозвался, спросил:
– Дядя Витя, я уже освободился, можно приехать сейчас?
– Ну разумеется, мой дорогой, – обрадовался мужчина. – Я свободен, как ветер. Давай ко мне.
– Лечу! – бросив мобильник в бардачок, Ивашов втопил в пол педаль газа.
Вознесенск, 1965
Олег Будченко жил с матерью в ветхом одноэтажном доме, возле которого росла парочка чахлых яблонь, уже потерявших медную листву. Везде чувствовалось запустение, которое бросается в глаза, когда не хватает рабочих рук. Оперативникам было известно, что мать Олега уехала в небольшой городишко, находившийся в пятидесяти километрах от Вознесенска, чтобы ухаживать за парализованным отцом, и Будченко был предоставлен самому себе. Впрочем, вряд ли присутствие матери его удерживало от воровства. По неухоженному крыльцу с налипшими комьями грязи (местами от него отлетела штукатурка) милиционеры поднялись к входной двери и постучали.
Вдовин почему-то не верил, что на стук кто-то откликнется – так и случилось. Горемыкин постучал еще раз, громче, а потом забарабанил в дверь, крикнув:
– Будченко, открывай, милиция.
Его крик тоже ни к чему не привел. Никто не спешил впускать милицию в дом, никто не шуршал в коридоре, и Вдовину стало не по себе. Он не мог объяснить, почему его вдруг охватил страх, липкий, противный. По логике вещей, Будченко мог куда-нибудь отлучиться, например в магазин или в кино – тоже человек, пусть и рецидивист, однако плохое предчувствие не покидало молодого опера. Максим взялся за ручку и дернул ветхую деревянную дверь на себя. Она оказалась незапертой, и Вдовин вбежал в темный сырой коридор, буркнув под нос:
– Ну вот, так и знал.
Горемыкин устремился за ним. Старый дом встретил их тишиной, гробовой, пробирающей до дрожи. Так тихо, противно тихо, не бывает даже в заброшенных домах. На секунду остановившись возле вешалки, коллеги устремились в большую комнату и застыли. Олег Будченко (это был он собственной персоной, они узнали его по фотографиям) сидел за столом, уронив голову на скатерть.
