В огромной зале двухэтажного особняка, облицованного камнем, собралось больше ста голов знати. Все – одеты со вкусом, без излишеств, но через чур броско. Молодой высокий мужчина в бархатном камзоле с атласными манжетами пытался играть на фортепиано, небрежно постукивая пальцами то по чёрным, то по белым клавишам. Как только хохот толпы оказался слишком оглушительным, мужчина встал, поправил камзол и отошёл к большому овальному столу, где стояли фужеры с уморительной выпивкой. Схватив пару бокалов молодой человек встал к мраморной колонне, что венчала углы зала, и, прислонившись левым плечом к холодному камню, выпил сначала один бокал, а следом второй. Он уступил место за фортепиано прекрасной даме лет сорока, которая, пока он пил, играла менуэт, по её словам, собственного сочинения. Господа и дамы образовали круг и стали танцевать, прельстив внимание человека у колонны, которому вскоре это зрелище опротивело, а звуки фортепиано стали бить по вискам, вызывая тяготившую его боль. Его зелёно-карие глаза стали прикрываться ве́ками, голова начала всё больше и больше тяжелеть, а прелестно убранные, вьющиеся крупными локонами волосы кофейно-мускатного цвета растрепались и падали ему на лицо. Тогда юноша встряхнул голову и потянулся, изгибая своё до того худощавое тело, что не редко позвоночник у него изгибался, живот выпячивался вперёд, а голова так зажималась в плечи, что образовывался своеобразный горб на спине. Но он не позволял себе расслаблять тело на таких вечерах, как этот. На светских встречах, балах, он всегда держал величественную осанку, и его костлявость придавала ему необыкновенную стать, утончённость и грацию.
– Господа! -начал молодой человек, расталкивая толпу танцующих, и прервав своим громовым баритоном игру мадам за инструментом.
– Разве, не наскучило вам возиться, толпиться, биться друг о друга под эти ужасающие звуки! Послушайте-ка что скажу вам я, Ален Жоффруа Д’Амбруазе!
Девушки по отпихивали руки кавалеров от своих талий, а кавалеры, нисколько не разочаровавшись, вышли вперёд, подзывая прислугу, чтобы та принесла всем полные бокалы.
– В век высокой культуры, в век прекрасный и обольстительный своими новшествами, вы занимаетесь делом блудниц и бродяг. Что это за танцы? Кто учил вас этому? Разве я когда-нибудь позволял себе такие отвратительные движения? Нет! А всё по тому, что я не умею танцевать, и не берусь за то, чего не умею. Но я видел, как это делают профессионалы. Какие соблазнительные, но в то же время аккуратные и женственные движения изображают танцовщицы в театрах Парижа… Вы не годитесь никуда! Ваши вялые руки и ноги вызывают отвращение, вы не ступаете в такт музыке. А музыка! Что за омерзительная мелодия, мадам? Вам бы следовало сыграть что-то классическое, известное, что-то, что мир уже услышал и признал, а не эту душераздирающую своим уродством вещь, которую тяжело назвать музыкой.
Парень был сильно пьян, руки его то взмахивали, то опускались, но, казалось, он ими не управлял, как и остальным своим телом. В зале пошли недовольные возгласы. Лорентин де Бутайон, закурив трубку, приблизился к другу.
– Довольно, Ален. Пойди домой, да прихвати с собой одну из этих красавиц. Скрась своё недовольство, остынь, – шёпотом посоветовал Лорентин своему другу.
– Ты будешь учить меня, Лорентин де Бутайон? А кто ты? Что ты из себя представляешь? Все знают, кем был дед твоего деда. Каторжником, горбатился во всю спину на благо Франции!
