Роды были тяжелыми. Десять часов я орала и извивалась на кресле, умоляя сделать мне операцию. «Нельзя! Терпи, раскрытие всего пять пальцев» – повторяла акушерка, каждый раз заглядывая ко мне. Под утро, когда силы начали меня покидать, его маленькое склизкое тельце, наконец, покинуло мою утробу. Вся в поту, я лежала на кресле, готовая в любой момент потерять сознание. Но зловещая тишина вокруг заставила мое сердце болезненно сжаться в груди.
– Почему он молчит? Это девочка или мальчик?
Тишина. Врач закрыла глаза и покачала головой, даже не взглянув в мою сторону.
– Прошу вас! Как мой малыш?
И в этот момент я услышала детский крик. Ребенок жив.
Это был мальчик – наш Виталик. Мы пролежали в больнице больше недели, в ходе которой моей крохе делали ряд нужных и ненужных анализов, подтверждая или опровергая ранние догадки врачей, которыми пестрила история моей беременности. Несмотря на то, что роды случились у меня на 39 неделе, малыш был слабеньким. Он плохо брал грудь, и мне пришлось давать ему смесь, а самой цедиться каждый час. Молока было много, и грудь гудела. На третий день у меня поднялась температура, и сына забрали на целый день.
– Ну как ты? – спросила врач во время очередного обхода.
– Ничего, уже лучше. Когда малыша принесут?
– Решила все-таки оставить?
Меня затрясло и снова бросило в жар.
– Что значит – оставить? Где мой сын?
– На процедурах, у него желтушка. А ты не ори, успокойся. Я ведь с тобой нормально поговорить пытаюсь.
– Знаю я ваши разговоры.
– Ты что, так ничего и не поняла? Ты что, его не видела?
– Видела. Это мой сын.
– Да твой, твой. Никто у тебя его не забирает, но зачем тебе это, милая? Это больной ребенок. Ты видела его диагноз?
Я молча кивнула головой, садясь на кровать.
– И это только один. Ты же понимаешь, что у него проблемы с сердцем, дыханием, про умственные способности я вообще молчу. Ты видела, какой он слабый. Зачем тебе все это? Ладно, я понимаю, аборт ты делать побоялась; ну хорошо, родила. Получила свой опыт и все, забудь про него. Откажись!
Она говорила со мной так, словно я была ее непутевой дочерью и она на правах матери могла меня учить уму-разуму. Могла наставлять и направлять по жизни. Одно лишь «но»: я знала ее только пять дней, а видела и того меньше. Так какое право она имеет на этот разговор?
– Его отдадут в дом малютки, потом в приют. Ты не переживай, о нем позаботятся. Там много больных деток, там знают, как за ними ухаживать. Ты же молодая девчонка, зачем тебе жизнь свою калечить? – продолжала напутствовать она, неверно истолковав мое замешательство.
– Извините, а как вас зовут?
– Людмила Ивановна. Ты меня не узнала? Я же роды у тебя принимала.
– Нет, я вас узнала, Людмила Ивановна. Просто вот сижу и думаю, а кто вам дал такое право приходить ко мне и говорить все это? Вы всех рожениц сейчас обходите с таким предложением или это мне одной так крупно повезло?
– Что значит – всех? Я по-человечески помочь тебе пытаюсь.
– По-человечески? Отказаться от собственного ребенка, отправить его в приют при живых родителях – это у вас называется по-человечески?
– Ты что, ополоумела совсем?
– Я ополоумела? – зашипела я, вставая с кровати. – Где мой сын? Принесите мне моего ребенка! Сейчас же! Вы меня слышите? Я не откажусь от него ни за что на свете! Ясно? Он мой! Идите вы все к черту со своими советами! Где мой ребенок?
Она выбежала в коридор, крутя пальцем у виска. Этим жестом она сигнализировала всем собравшимся, а на крик сбежалось немало скучающих мамаш, жаждущих хоть какого-то разнообразия их рутинной жизни в роддоме, что я сошла с ума. Не обращая на них внимания, я продолжала разъяренно орать, требуя вернуть мне сына. Виталика принесли через пять минут. Он спал. С того дня к нам в палату с советами и рекомендациями больше никто не заходил, и уже через три дня после этого инцидента медперсонал вздохнул с облегчением, выплюнув меня с малышом в большой мир.
