– Частью процесса? – Дэниел помотал головой. – Не выйдет. Произведение искусства получается таким, каким его задумал автор. Точка. Мы никак не можем повлиять на процесс.
– Как-то все же влияем. Скажем, одну и ту же картину Люсьена Фрейда с обнаженной натурой мы увидим по-разному, потому что я женщина, а ты мужчина. И мы оба увидим ее совсем иначе, если узнаем, что натурщица была возлюбленной художника. Его музой. Взять картины Россетти, которому позировали Лиззи Сиддал и Джейн Моррис…
– Но это еще не сделает нас частью творческого процесса, – возразил Дэниел. – Мы просто словили опосредованный кайф от осознания, что художник спал со своими натурщицами.
– А я уверена, что муза привносит в работу художника нечто большее. Нечто потустороннее.
Дэниел фыркнул.
– Смешно. Вспомните Пикассо: он спал с тысячами женщин – они все были потусторонние?
– Пикассо был единственный в своем роде. Уникум. Такому не нужно черпать силы в ком-то еще.
– Интересная теория: муза как альтернативный источник энергии. – Дэниел вновь опустил глаза на тарелку. – А вообще Ник прав: прерафаэлиты, даже самые видные, были в лучшем случае второсортными художниками.
– Меня сейчас не волнует, какой вклад они внесли в искусство. Меня интересует, откуда они черпали силу. Вот чего я никак не могу понять.
Дэниел положил руку на ее запястье.
– Ларкин, я тебе помогу. Понимать тут абсолютно нечего. Это просто работа – как мое писательство, как любой труд вообще. Нет тут никаких загадок.
– Для меня есть.
Он помотал головой.
– Извини, Ларкин, меня этим не возьмешь. Все измышления про Белую богиню[20]…– Он осекся.
– Что?
– Ничего. Я вдруг вспомнил, как вчера вечером наугад достал с полки книжку и прочел его стихотворение. Роберта Грейвса.
