– А ещё кого знавал из чекистов? Костромина, например, или Троянова?
– Нет, не слыхал. Башилин – наш, Новоелизаветинский, а эти, видать, пришлые, чужие. Да и не по чину мне всю ихнюю ЧК знать.
Они подъехали, любопытный пассажир, щедро расплатившись, легко спрыгнул на землю. Довольный Серафим Герасимович окликнул:
– Может подождать Вас, ваше благородие.
Пассажир белозубо улыбнулся:
– Не стоит, право. Езжай, Серафим Герасимович, спасибо, что довёз с ветерком. Я, возможно, до утра здесь задержусь.
Улица Губернаторская широкой булыжной магистралью начиналась на Елизаветинской площади, разделяла центр города на две неравные части, плавно сбегала к реке Воре и там сворачивала к Царицынскому железнодорожному вокзалу. Высокие каменные трёх-четырёхэтажные дома в целом напоминали излюбленные композиции московского ампира с колоннами, лепными карнизами, с фасадами из тесаного камня, украшенными античными скульптурными деталями – декоративными вазами, которые поддерживают фигуры львов и грифонов, барельефами и геометрическими орнаментами – всё это придавало улице изысканный аристократизм и несомненный достаток. Здание Новоелизаветинского «страхового от огня общества „Благостыня“», высокий, в четыре этажа, дом, в семнадцатом году заняла ЧК, после освобождения города от красных, здесь вольготно расположилась контрразведка, и Пётр Петрович Никольский с непомерным удовольствием въехал в кабинет бывшего председателя страхового общества, а впоследствии, кабинет главного Новоелизаветинского чекиста. Широкий, просторный апартамент строгого классического стиля, с массивным столом орехового дерева, чудесной игрой светотени на тканях тяжелых бархатных портьер, торжеством и изяществом резных напольных часов, изощренной утончённостью старинной мебели. Поразительно, но большевики как-то умудрились не превратить в хлев всё это великолепие и даже оставили в первозданном виде картины старых мастеров и величавые шпалеры на стенах. Спускаясь между колонн по широкой парадной лестнице, Пётр Петрович Никольский блаженно щурился, предвкушая приятный вечер. Постовой солдат у входа от усердия чуть не выпрыгивал из сапог, вытягиваясь во фронт, Руссо-Балт С24—30 рычал бензином у парадного подъезда, от нетерпения словно подпрыгивая на булыжниках мостовой. Петр Петрович, как настоящий сибарит, любил всяческую приятность, усладу, веселье. Помимо вина и женщин, он обожал развлечься картами, пометать. Винт, макао, вист – столь желанные слуху русского офицера звуки. Шелест тасуемой колоды, глоток холодного шампанского, хрустящие купюры. И азарт! Кровь кипит, волнуется. Карты рубашками вверх ложатся на стол. Поручик Шерстнёв волнуется, закусил нижнюю губу. Руки не то чтобы трясутся, но подрагивают, волосы вскосмачены на темени. Никольский спокоен, как может быть спокоен только настоящий контрразведчик.
– Прошу-с, Михаил Петрович!
Поручик хватает карту.
– Ещё-с?
– Восемь!
– Увы-с, у меня девять!
Петр Петрович спокоен, лишь слегка улыбается.
– Желаете отыграться?
– Я пуст! В долг поверите?
– С превеликим удовольствием, Михаил Петрович!
Зашелестели карты, замелькали рубашки.
– Ещё карточку?
Поручик радостно показал шестёрку и двойку, Пётр Петрович открыл восьмёрку и туза.
– Се ля ви, Михаил Петрович, такова жизнь! Не расстраивайтесь: не везёт в картах – повезёт в любви!
– Вам, Пётр Петрович везёт и в том и в этом!
