Но до понедельника было ещё целых три дня.
Кое-как поборов возмущение от потери квартиры у парка Чайковского в четверг вечером, в пятницу утром Оля завелась снова.
– Не верю! – восклицала она, как Станиславский. – Не верю, что квартира могла так взять и уйти за один день.
– А сколько ей надо, чтобы уйти? – спрашивал я.
Оля не знала.
– Но почему за день до того, как мы должны быть её смотреть?
Я сказал, что, может, это совпадение.
– А я думаю, что они русским продавать не захотели.
Версия была любопытная, но я подумал, что вряд ли.
– Мы же не с рублями к ним пришли. Их же форинты из их же банкомата. Какая им разница?
Оля это тоже не знала, но верить в совпадение всё равно не хотела. Чтобы как-то её отвлечь, я приготовил кофе и предложил выпить его на балконе. Свежее июньское утро, птички цвиринькают… Да и решить надо, чем себя занять. Можно было, конечно, выйти в город, туда, где туристов водят, но мне подумалось, что с этим успеется, а пока запал есть, лучше давно обещанный баблевеш приготовить. Оля сказала, что не возражает, и мы снова отправились на рынок.
Рынок этот имел своё название – «Бóшняк тэри пиац». Рынок Боснийской площади, если дословно переводить. Это мы ещё вчера выяснили. А с утра, когда сверились с картой, разобрались и с топографией. Площадь это, вроде, был тот самый церковный сквер, где мы с вином сидели и плюс к нему ещё и перекрёсток с гастрономом. Чуть поодаль от перекрёстка к площади примыкала улица, которая тоже называлась Бóшняк. Она обходила рынок со стороны открытых рядов и вела прямо к нашему дому. Отчего такая любовь к Боснии в этом районе Будапешта, было неясно.
Как и любой другой рынок, Бошняк пиац был похож на живой организм. Если без придирок, он и был живым организмом, но не цельным, как в природе, а сборным. Мясники, молочники, рыбники, крупники, зеленщики, бакалейщики и множество других видов и подвидов торгового люда, всё это уживалось под крышей одного павильона, соревновалось, сосуществовало, дополняло друг друга; вставало в несусветную рань, выкладывало свой товар, стояло за прилавками на жаре и холоде, курило и выпивало на рабочем месте, болело и лечилось, обнималось и ругалось между собой и всё это с одной лишь целью, чтобы ты, покупатель, пришёл к ним сюда с пустой сумкой и полным кошельком, а ушёл наоборот. Всё остальное – свежайшее, домашнее, со своего огорода, из под своей козы и так далее – это на твоё усмотрение. Хочешь верить – дело твоё, хочешь нос воротить – вон гастроном за углом. Сурово, но справедливо.
Первой лавкой, куда мы зашли была мясная. Бульон для баблевеша делался на свиной голяшке, которая ещё и должна быть копчёной. Будь моя воля, я бы и на куске какой-нибудь подчерёвины его сделал, но Оля тут проявила твёрдость, и сказала, что отклонений от рецепта не допустит. Это было в её духе. Когда она готовит, у неё всё до граммулечки взвешено и до миллиметрика отмерено. Мне такая точность претит. Для меня рецепт – это компас. Я смотрю на стрелку, но иду по солнцу. Прихожу не всегда куда шёл, но зато своим курсом. Это мне важнее.
Мясник, крепкий пацан с руками, как у гориллы, сначала на нас даже не посмотрел. Для него мы были две туристические приблуды, которых на рынке в сезон крутилось больше, чем надо. Но когда я пролепетал, что, мол, нам бы на баблевеш и рубанул ладонью себе под коленом, в глазах у него мелькнул интерес.
