Девушки были слишком разными, чтобы интересовать друг друга больше недели. Алле едва исполнилось семнадцать, Ане – двадцать один. У первой была золотая медаль, не слишком высокая, но все же номенклатурная и с перспективой роста мама. Вторая, чтобы поступить, отработала секретарем на кафедре пару лет и год в деканате. Матушка ее трудилась на заводе и была инвалидом из-за какого-то нервного расстройства. Костомарова с рождения жила в квартире, Тимофеева – в десятиметровой комнате, в громадной коммуналке на Петровке. Однако семью днями они не отделались. Ане хотелось говорить, Алле легче было скучать с ней молча, чем терпеть одиночество. И еще обе были добрыми, не способными ни навязываться, ни грубо отделываться от кого бы то ни было. Хотя именно об этой главной своей похожести так и не догадались.
Аллу в Ане смущало многое. Старорежимный блин пришпиленных на затылке длинных волос. «Бабский прикид» – черная юбка за колено, шифоновая блузка с бантом на груди, ровный самовяз шерстяной кофты, а с ноября по апрель – добротные пальто. Ни джинсов, ни куртки, ни дубленки, ни импортного трикотажа. Но это еще удавалось объяснить своеобразным представлением о моде в рабочей среде. Чтобы прилично одеться, надо было пойти в ателье, выслушать «художника» – тощую девицу, черпавшую идеи из журналов «Работница» и «Крестьянка», потом посоветоваться с закройщицей в возрасте, которая брезгливо отвергала эти идеи, и, наконец, выбрать нечто среднее между «как у всех» и «как у Толкуновой на «Голубом огоньке». Влетало это в копеечку, сшитое на заказ берегли – Тимофеева проносила свою одежду все годы учебы. Вещи неизменно были чистыми и отутюженными. Так что с ее внешним видом аккуратистке Костомаровой удавалось мириться. Да и занимались первокурсники в халатах. Надо ли говорить, что такого белоснежного и хрустко крахмального, как у Ани, ни у кого не было.
Но манера Тимофеевой сводить любой треп к интиму казалась непристойной. Со всякой дороги она уверенно сворачивала на одну: кто с кем любовники, каковы оба, по ее мнению, в постели и долго ли им еще там кувыркаться вместе. Озабоченная девушка всех подозревала в половых извращениях, о которых Алла в жизни не слышала. Она с родни одеяло скидывала. Однажды буднично, не краснея, сказала: «От мамы ушел дядя Миша. Это ее последний гражданский муж. Она не очень расстраивается, говорит, они год жили как брат с сестрой». Костомарова испытала неловкость, будто это сказали про ее мать. И утвердилась в мысли, что приятельница – сексуальная маньячка, но не виновата в отклонении. Поспи-ка с детства в одной комнате с родительницей и ее мужиками. Разовьется тут болезненное любопытство и соответствующее воображение.
Однако возмутившая девочку Аллочку распутная тетка оказалась простой, милой, уютной, добросердечной женщиной. Тимофеева как-то предложила зайти. Костомарова поколебалась, но решилась. В комнатенке не было ни пылинки. Стекла и паркет блистали, будто во дворце. На широкой металлической кровати возлежали нереальной пышности перина и подушки, накрытые чем-то кружевным и белоснежным, как в деревне. Ничего развратного в постели не было. Она смешила в городе конца двадцатого века, и только. Остальная мебель была вполне современной. И диван, на котором ночевала дочь, устилал скромный бежевый плед. Инвалидка с больной нервной системой вовсе не застыла в кресле-каталке, гримасничая причудливыми тиками. Крепкая, улыбчивая, облаченная в цветной байковый халат, с завитыми и уложенными волосами мать Ани искренне обрадовалась гостье и принялась хлопотать. Той вспомнились слова «попотчевать», «уважить» и «приветить».
