Извиваясь в руках истязателей, прокляла Арисса весь род княжеский, предрекла страшные муки дочерям его и слова свои кровью запечатала – откусила себе язык и выплюнула под ноги палачам.
Выбросили тело ее в прозрачные воды горной речушки и под страхом повешения запретили упоминать имя вероломной убийцы.
– Нелюди, нелюди… – княгиня закрыла лицо руками, заплакала. Сердце рвалось, словно лопались тонкие шелковые нити – по потерянной дочери, по гордой Ариссе, по безвинно погибшим княжеским детям…
– Стала бродить неупокоенная Арисса по княжьей вотчине, дитя свое искать. Как чуяла новорожденную, являлась в замок, всю челядь на куски разрывала и стены до самого потолка кровью мазала… а ребеночка с собой уносила.
Матильда вздохнула тяжко и закончила:
– Потом уж князья велели уносить дочерей прочь из дому, к руинам древнего капища…
– Как же проклятье снять, нянюшка?
– Невинной кровью проклято, невинной кровью и смыто будет. Только многие смельчаки искали Кормилицу, да даже следов ее не нашли. Сама приходит, когда надобность есть…
Задумалась крепко княгинюшка, а потом отослала няньку, облачилась в зеленое охотничье платье, достала из сундука кинжал серебряный, святой водой крапленый – верное средство против нечисти – и тихонько выскользнула из замка.
– Арисса, я пришла за своей дочерью! Прошу, верни мне мое дитя! Заклинаю тебя смертью невинных! – кричала княгиня, стоя на коленях среди заснеженных обломков стародревнего жертвенника. Ответом ей были тревожные вскрики невидимых глазу птиц да свист холодного ветра в промозглом сером небе.
– Неужто смерть твоей дочери не искуплена кровью безвинных младенцев? Неужели не осталось в твоем измученном сердце ни капли любви материнской? Или не было ее там вовсе? – взывала женщина к звенящей пустоте, платье ее насквозь промокло, от холода окаменело все тело, лишь сердце, полное любви и скорби, горячо колотилось, молотом громыхая в ледяной тишине.
И вдруг увидела: меж дерев в сером сумраке красное промелькнуло. Словно на зов бросилась княгиня, выскочила на прогалину и крик ужаса застыл на трясущихся губах.
На снегу сидела голая костлявая старуха, седые спутанные лохмы закрывали морщинистое лицо, меж сохлых губ копошился беззвучно огрызок языка, словно она шептала что-то младенцу, лежащему на ее обрубленных коленях. Длинная, иссохшая грудь сочилась розоватым молоком. Старуха сунула сморщенный сосок ребенку, закутанному в грязную бархатную полотницу, а сама с чавканьем принялась грызть собственную культю.
– Арисса, – заговорила несчастная мать, не сводя глаз со своего дитятки, – верни мне ребенка, умоляю тебя! Неужто не достало тебе крови и страданий людских? Пора упокоить твою душу…
Озлилась вдруг Кормилица, рыкнула, бросила ребенка в снег, схватила княгиню за горло, пачкая ее стылой кровью, и замычала что-то, не разобрать.
– Невинной кровью смываю твое проклятие, Арисса, – прохрипела женщина и вонзила серебряный кинжал себе в грудь. Плеснуло алым, отпрянула Кормилица от улыбающейся княгини, да поздно было – прожгли насквозь ее плоть капельки невинной крови. Нечеловеческим голосом заверещала нечистая, закружилась веретеном, сбивая снег в грязные комочки, и рухнула наземь. Тело ее в мгновение ока иссохло, кожа истлела, обнажила желтоватые кости, космы седые разметал по голым кустам северный ветер…
Княгиня крепко прижала к себе найденное дитя и побрела в замок, моля господа вездесущего не дать ей умереть в заснеженной чаще и не замечая, как горят красным глазки улыбающегося младенца.
