– Садись, Джон, – указал он на диван для посетителей. – Я знаю о твоей ситуации. К сожалению, вылечить мезотелиому нельзя, но я могу предложить тебе работу.
– Я ничего не смыслю в онкологии, доктор Миллер! – Я даже не думал, что такой именитый доктор знает о моем существовании.
– Твоя задача будет состоять не в лечении рака. Но ты заработаешь достаточно, чтоб обеспечить твоему брату хороший уход, когда… – он сделал паузу. – Если ты не сможешь выздороветь.
– Что я могу сделать?
– Как ты знаешь, – продолжил доктор Миллер, – в моем отделении есть люди, которые никогда не победят рак. Несмотря на терапию, им больно жить. Они страдают каждый день. Согласись, это несправедливо?
– Конечно… – я начал догадываться, к чему он клонит.
– Некоторые не выдерживают и не могут больше этого терпеть. И тогда…
– Но ведь это незаконно?
– А законно с моральной точки зрения позволять человеку испытывать страдания, зная, что ты можешь их прекратить? В восьми штатах это разрешено. Но пока не в нашем.
Я молчал, думая об Умбо. Если бы он мучился от боли, сделал бы я для него то, что предлагает мне делать для других доктор Миллер?
Но Умбо при хорошем уходе может прожить и до пятидесяти. Только денег на него у меня нет, значит, он умрет скрюченным от спастики на продавленном матрасе, в лучшем случае, застеленным клеёнкой.
– Я согласен.
– Отлично. Переводись со следующей недели, – он заходил по кабинету взад и вперёд. – Не бойся, никто не узнает. Будут письменные согласия. В суде это вряд ли поможет, но моральная сторона будет за нами.
Первая пациентка, женщина шестидесяти лет с метастазами во всех органы, вымученно улыбнулась мне, когда поняла, для чего я пришёл. Я тоже улыбнулся, хотя внутри трясся, как лист. Когда я вводил лекарство в систему, у меня дрожали руки.
Скоро всё было кончено. Я вернулся домой, открыл бутылку виски и сидел допоздна, глядя в онлайн-банк на экране смартфона.
«Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла»…
Целых полгода я нарушал клятву Гиппократа. Мой банковский счёт рос вместе с опухолью, страх за брата уменьшался пропорционально количеству полученных денег. Доктор Миллер нашёл отличный дом ухода и обещал лично навещать Умберто после моей смерти.
Всё шло нормально, пока дочь одного старика с карциномой, воспользовавшегося нашей услугой, не потребовала поднять все документы по её отцу и не связалась со своим адвокатом.
Утром я попытался перевести деньги дому ухода, но счёт был заблокирован. Дозвониться до Миллера не удалось.
В дверь постучали:
– Это полиция, откройте!
Я обнял Умбо, который подвывал песенке Гринча, и подошёл к двери.
Расследование шло медленно – доктор Миллер умел заметать следы. Он вышел под залог и скрылся. У меня денег не было, я сидел под стражей и проклинал день, когда вошёл к Миллеру в кабинет. В моей жизни ничего не осталось, кроме отчаяния, ненависти и рака.
Всё, о чем я просил назначенного судом адвоката – позаботиться об Умберто. Он уверял меня, что с ним всё хорошо. Через некоторое время из социальной службы пришло письмо с соболезнованиями.
Прости, Умбо…
Потом были слушания, скандирующие под окнами толпы, призывающие меня казнить, письма от незнакомцев с угрозами или словами поддержки, камера, приступ, тюремный госпиталь, белый потолок и писк кардиомонитора.
Теперь я сам был бы рад видеть доктора Миллера с его «уколом покоя», но его так и не нашли.
