Читать онлайн Владимир Савич - Бульвар Ностальгия

Когда я появился на свет, отец мой уже окончил юридический курс местного университета и работал инспектором в областном отделе ОБХСС. И по сегодняшний день я не знаю расшифровки этой аббревиатуры. Что– то, связанное со спекуляцией и хищениями.

Не знаю, был ли отец рад моему появлению на свет, но доподлинно известно,

что на мою выписку из роддома он не явился. Спустя три десятилетия я так же

не явился в роддом за своей дочкой (по всей видимости, это у нас

наследственное), но это вовсе не значит, что я не был рад её рождению.

Напротив, рад, и люблю свою дочь! Храни её Господь!

Ну да оставим это! Рассказ ведь не о любви, он о музыке, точнее о гитаре, нет

о табурете, а может быть о жизни!!?? Решать тебе, читатель, а мне– время

рассказывать.

Итак, отец. Ну что отец! Отец постоянно был занят на службе: ловил, сажал,

расследовал. Проводил облавы, выставлял пикеты, устраивал засады, называя

это оперативной работой (оперативкой). Этой самой оперативкой он был занят

с утра до вечера, прихватывая иногда и ночи. Все свое детство я думал, что

отец у меня какой-то очень засекреченный разведчик, где-то между Рихардом

Зорге и Николаем Кузнецовым!

Наши жизни пересекались крайне редко. Временами мне казалось, что я люблю

своего отца, а иногда я его, страшно сказать, ненавидел. Наши отношения

напоминали мартовские колебания термометра.

– Не грызи ногти. Не ковыряй в носу. Зафиксируй этот момент. Закрой рот. Я

дам тебе слово – командным громким голосом требовал отец. Ртутный столбик

падал за отметку ниже нуля.

– Опять со шкурами валялся, – кричала мать, стряхивая с его пальто сухую

траву и хвойные иголки.

– Что ты мелешь! Я всю ночь провел в засаде! – тихим усталым голосом отвечал

отец.

Слово «засада»– грозное и опасное само по себе, да еще произнесенное таким

утомленным голосом, становилось просто героическим.

Я живо представлял себе, как отец лежит в мокром овраге в ожидании шкуры.

Шкура – небритый угрюмый дядька – бродит по ночному лесу, трещит

валежником, грязно ругается и замышляет что-то гадкое, подлое, низкое, но тут

выходит мой отец и с криком: «Попалась, шкура!» валит детину на землю,

крутит ему руки и везет в отдел.

В такие моменты ртутная стрелка резко шла вверх.

Высшую отметку моего отношения к отцу термометр показал, когда он

попал в автомобильную катастрофу. Ходили слухи, что в день аварии отец был

со «шкурой», но я верил в засаду. Врач дал ему всего одну ночь жизни. Но отец

выжил и вскоре уже снова требовал, чтобы я не грыз ногти и не ковырял нос.

Отметки абсолютного нуля и сожалений по поводу врачебной ошибки они

достигли, когда я стал битником. Я даже помню фразу, сказанную отцом на мой

жизненный выбор.

– Лучше бы ты стал бандитом!

– Почему? – удивился я.

– Потому что в хипаках нет ничего человеческого!

– Поясни!

– А что тут пояснять. В человеке все должно быть прекрасным. А у хипаков

что? Патлы, буги-вуги и эпилептические припадки.

– Почему эпилептические?! – воскликнул я.

– Потому что видел ваши танцы, – ответил отец.

– Пусть в них нет ничего прекрасного. Зато у них интересная и насыщенная

жизнь! – патетически воскликнул я.

– Жить нужно как Павка Корчагин, чтобы не было мучительно больно за

бесцельно прожитые годы!

– Корчагин – анахронизм. Слушай Ричи Блэкмора!

– Пройдет пару десятков лет, и твой Блекмордов станет для твоих детей таким

же анахронизмом!

Отец оказался прав. Для моей дочери Павкой Корчагиным служит Nick Carter

из «Backstreet Boys».

– Ты напоминаешь мне «изи дей херд найт» («easy day hard night», «тяжелый

вечер легкого дня»), – ответил я отцу, перефразировав на свой лад название

«битловской» песни.

– Не выражайся! – воскликнул отец. Принимая, очевидно, английское «hard» за

русское нецензурное слово.

Как всякий интеллигент во втором поколении, отец презирал жаргонизмы и

крутые словечки.

– Пока не поздно возьмись за голову. Иначе тебя посадят, – сказал отец в

заключение.

Но я не послушал (в моем кругу слушать предков выглядело таким же

анахронизмом, как и читать Н. Островского) и по-прежнему слушал «Deep

purple», и всякую свободную минуту проводил с гитарой, пытаясь сдирать

импровизации с Р. Блекмора.

– И на такой доске, – сказал ведущий городской гитарист Ободов, – ты хочешь

взлабнуть Блекмора!?

Я промолчал.

– Хочешь Блэкмора лабать, стратакастер должен мать! – и Обод вытащил из

шкафа кремового цвета «Фендер стратакастер».

– Можно? – попросил я.

– Уно моменто, – ответил Обод и врубил гитару в усилок. Пальцы у меня

задрожали, лоб покрылся испариной. Чуть успокоившись, я выдал гитарный

импровиз композиции «Highway star». Клянусь, мне показалось, что она

прозвучала лучше оригинала.

– Не хило! – присвистнул Обод.

– Сколько тянет такой агрегат? – поинтересовался я, обводя взглядом

музыкальное хозяйство Ободова. Сумма, названная им, равнялась цене

последней модели «Жигулей».

Тогда я стал мастерить гитару самолично. Кое-что я выпрашивал, кое-

что воровал, кое-что покупал, а кое-что выменивал. Кроме того, стал ходить на

разгрузку вагонов на местный силикатный (клеевой) комбинат. Комбинат

«сяриловка», как называли его в городе, представлял собой вороха гниющих

костей, армады наглых крыс и мириады жирных шитиков…

Лучше всего у меня получалась гитара. Корпус я смастерил из цельного

куска мореного дуба, выменянного на деревообрабатывающем комбинате за

«пузырь «Лучистого». Гриф – от списанной школьной гитары. Фирменные

звукосниматели я выменял на фарфоровую статуэтку. Статуэтка с моей

фамилией всплыла на допросе фарцовщика Алика Кузькина.

– Покажи дневник, – попросил как-то удивительно рано вернувшийся со

службы отец.

– Зачем? – спросил я.

– Я хочу знать, что у тебя по физике.

– Нормально у меня по физике!

– Почему по физике? – удивилась мать.

– Потому что он мастерит свои гитары из раскромсанных телефонов-

автоматов! «Вот змей, а говорил, что фирменные» – ругнул я Алика Кузькина. -

Понятно?

– Негодяй! – закричала мать, – как ты мог! – Было не совсем понятно, чем

возмущена мать: воровством домашней статуэтки или распотрошением

общественных телефонных автоматов.

– Сию же минуту вынеси весь этот битлизм из дома, – приказал отец.

– Я имею законную жилплощадь и право на собственность!

– Ну, тогда на основании ответственного квартиросъемщика вынесу я, – заявил

отец и тронулся к моему музхозяйству.

– Не тронь, или я тебя урою, – мрачно пообещал я.

– Ах ты, Махно! Японский городовой, ах ты, власовец! Хобот крученный!

Советская власть с Гитлером справилась, а с тобой, битлаком, в два счета

разберусь! – кричал отец, топча ногой записи «дипперполцев».

В книжном шкафу задрожали стекла, с полки упал и сломал себе голову

пластилиновый Ричи Блэкмор.

– Что ты делаешь, – закричала мать, – я, между прочим, деньги на эти кассеты

давала.

– Делают в штаны, а я перевоспитываю твое воспитание! Вырастила Махно! -

Разобравшись с записями, отец приступил к гитаре. Я выпятил грудь и засучил

рукава.

– Ты что на меня, советского офицера, руку вздумал подымать? Да, да, да я, я

тебя… Да я з-з-з – знаешь … Да я так их, их, их. Су, у, уб, бчиков крутил!

– Надорвешься! – сопел я под тяжестью отцовского тела

– Посмотрим, посмотрим, – заваливая меня в кресло. Послышался хруст

ломающейся гитары.

Казалось, это хрустит не гитара, а весь мир, да что там мир, хрустела и

ломалась Вселенная.

– Я тебе этого никогда не прощу, – плачущим голосом пообещал я отцу и сгреб

под кровать гитарные ошметки.

– Ничего, ничего, – хорохорился победивший отец, – еще будешь благодарить!

– Пусть тебя начальство благодарит, а я ухожу из твоего дома.

Квартиросъемствуй без меня! – и, громко хлопнув дверью, я выбежал на двор.

Неделю я не ночевал дома. Дни проводил на берегу лесного озера,

примыкающего к нашему микрорайону: здесь пахло молодой листвой и

озерной тиной. Ночь коротал на чердаке: под ногами хрустел шлак, по ноздрям

шибало птичьим пометом. Я осунулся, почернел, пропах костром, тиной и

голубиным дерьмом. На восьмой день на меня был объявлен розыск. На

девятый, как отца Федора с горы, меня сняли с крыши и привели домой.

– На кого ты похож! – воскликнула мать.

– Je me ne suis pas vu pendant 7 jours – ответил я. («Я не видел себя 7 дней»)

– Ты шутишь, а я все эти дни не сомкнула глаз.

На деле все выглядело несколько иначе. Все эти дни между родителями

возникал приблизительно такой диалог:

отец – Как ты можешь спать, когда твой ребенок неизвестно где?

мать – Нечего лезть в воспитание с такими нервами. Походит и вернется!

отец – Что значит походит! Где походит? Это же твой ребенок!

мать – Хорошенькое дело. Может, я поломала его гитару!? Может, я истоптала

его записи!?

отец – Я поломал! Я и починю!

мать – Он починит! Не смешите меня, у тебя ж руки не с того места растут!

отец – У кого руки! У меня руки! Я, между прочим, слесарь 4 разряда!

мать, – Какой ты слесарь! Сколько ты им был? Ты же кроме как орать, сажать, да

валяться в засадах, ничего не умеешь!

отец – Ты напоминаешь хер дей найт.

мать – Сам ты хер, а еще член партии!

Но вернемся в день моего возвращения.

– Отец все эти дни места себе не находил! – сообщила мать.

– Где, в засаде? – съязвил я.

– Зачем ты так, – мать грустно покачала головой. – Отец переживал, что так

получилось. И гитару твою, между прочим, чинил.

В квартире и правда– стоял тяжелый запах столярного клея, живо напомнивший

мне заваленный костями двор силикатного комбината. К нему примешивался

хвойный канифольный дух.

– Сын, я был не прав, – сказал мне вечером отец.

– А с этим мне что делать? – я указал на гитарные ошметки.

– Я починю, слово коммуниста, починю! – твердо заявил отец. – Я уже, между

прочим, столярный клей заварил и канифоли достал. Склеим! У нас руки не с

того места, что ли, растут! Спаяем!

В доме закипела работа. Возвращаясь с работы, отец быстро ужинал и говорил:

– Пошли делать нашу гитару.

Месяц мы кропотливо выпиливали, выстругивали, долбили и паяли.

Пропахли стружкой, канифолью и столярным клеем. В наш с отцом лексикон

вошли слова: долото, рашпиль, колок, порожек, мензура и струнодержатель.

Консультантом выступал скрипичных дел мастер Смычков! Отец пошел даже

на служебное преступление, изъяв из вещественных доказательств,

хранившихся в его рабочем сейфе, звукосниматель от болгарской гитары

«Орфей». От этого звук нашего изделия получился мягкий, плавный, гладкий

примиряющий звук, совсем не роковый, но, добавляя фуза и пропуская гитару

сквозь ревербератор, я добивался нужного звучания. Остатки фанерного шпона,

шедшего на гитарный корпус, мы пустили на кухонный табурет.

– Табурет мира! – объявил отец.

Единожды взошедший на скользкую тропу русского рока (самобытного,

как собственно все русское) рискует сломать на ней свои конечности. Но таков

уж наш русский путь: скользкий и опасный. Возможно, на этой тропе у него

пробился родительский ген. Все может быть, потому что отец пошел на новое

преступление и затребовал якобы для расследования, из обхэсовских

загашников все наличные записи «Диперполцев». Таким образом, был

восстановлен и даже расширен мой музыкальный архив. Вскоре настала

очередь изготовления усилителя и звуковой колонки, ну и соответственно,

нового служебного преступленья. Отец притащил из ведомственных подвалов

лампы, транзисторы и 50-ваттный динамик. Добром этим, как утверждал отец, был забит весь ведомственный склад!

Через год отец мог запросто отличить «Битлов» от «Роллингов». Гитару