Однако, проснувшись на следующее утро, «император Петр Федорович» не обнаружил своего верного соратника Григория Углова. Его не было нигде – ни во «дворце» (то есть большой избе) самого «императора», ни среди старшин, ни среди простых казаков. Пугачев заподозрил было, что казацкие старшины добились-таки своего и убили беглого солдата. По сему случаю он даже учинил розыск. Но этот розыск ни к чему не привел – все казаки, как один, клялись и божились, что руку на беглого солдата не поднимали. А когда обнаружилось, что вместе с солдатом пропали и его конь, и сумка, Пугачев пришел к выводу, что верный соратник его покинул, – как ранее покинул его Михайло Белоусов. Впрочем, горевать по этому поводу казацкий император не стал – не до того было. И потом, в том деле, что он затеял, потеря одного человека мало значила. Нечего было о них жалеть, о людях.
«Ну вот, еще мазок, еще… Пожалуй, дворец выходит неплохо. Теперь можно заняться прудом. Какое хорошее освещение, так и хочется передать эти блики солнечного света на воде… Но нет, нельзя: нельзя писать слишком ярко, в эту эпоху так никто не делал. Возникнут вопросы…»
Так размышлял Ваня – то есть, разумеется, не Ваня, а французский живописец Жан Полье, сидя за мольбертом и работая над картиной. Он так увлекся, что ничего вокруг не слышал и не видел, и потому даже вздрогнул от неожиданности, когда вдруг услышал рядом нежный девичий голосок, произнесший:
– Ах, смотрите, тетя, как мило! Какие краски!
– Ты находишь? – отвечал другой голос, пожестче. – Как-то уж слишком ярко все. Хотя недурно, да, недурно.
Жан обернулся. Позади него стояли две женщины – совсем юная девушка, лет семнадцати, с волосами соломенного цвета, в нежно-бирюзовом платье, и дама постарше. Пожалуй, ей было уже за сорок, но это неважно: дама оставалась писаной красавицей. Чувствовалось, что она знает о своей красоте и привыкла к тому, что ей расточают похвалы.
Жан приподнялся со стула и учтиво поклонился. Будучи французом, только недавно приехавшим в Россию, он, разумеется, не мог понять того, что говорили подошедшие дамы, поскольку говорили они по-русски, а потому был избавлен от необходимости отвечать. Но такая необходимость тут же и возникла.
– Ты кто? Назови себя, – спросила его старшая дама.
Жан Полье еще раз поклонился и ответил на языке Вольтера:
– Меня зовут Жан Полье, мадам, я только что прибыл из Франции. Императрица Екатерина милостиво разрешила мне работать в парке.
Надменная дама слегка смутилась – за то, что приняла иностранца, гостя самой императрицы, за лицо подчиненное и незначительное, какими были все русские художники того времени.
– Ах, так ты… так вы француз… – сказала она, не очень правильно выговаривая слова чужого языка. – Вот как… – И замолчала.
Ее юная спутница тут же пришла ей на помощь:
– Меня зовут Катерина, или, по-вашему, Катрин, – прощебетала она. – Я – княжна Щербацкая. А это моя тетя, графиня Прасковья Александровна Брюс.
В отличие от своей старшей родственницы, юная графиня говорила на чужеземном наречии совершенно чисто, как на родном языке. Она принадлежала к новому поколению знати, начиная с которого знание французского языка сделалось в России нормой.
Услышав, кто перед ним, юный живописец вскочил, да так резво, что чуть не уронил свой мольберт.
– О, я много слышал о графине Брюс! – воскликнул он. – Самые знатные люди моего отечества слышали о ее красоте! Счастлив лицезреть столь знаменитую особу, а также ее юную родственницу!
