Рядом с графиком, над диваном висел устав, пять заповедей, над которыми в свое время поломал голову Пашка, а затем красиво вывел цветной пастой Вадька. Понемногу многословье отошло, истаяло, отстоялась же, стала руководством к действию одна – «одергивать зарывающихся».
Выше, вся стена щедро залеплена вырезками из плакатов и журналов, фотографиями и рисунками, это тоже монтаж, коллаж, где все пронизано одной темой – опята и спортивные звезды, бегущие на пределе сил, гонщики-велосипедисты и мотоциклисты, всадники, люди на дельтапланах, лыжах и санках, спортивные автомобили, животные от оленей до черепахи, все-все-все мчатся к одной цели, центру монтажа, заветной мечте и пределу желаний опят, крутолобому и юркому «запорожцу». Аппарат, что они задумали приобрести уже даже присмотрен и приценен, он даже обрел имя – «Лимузия». Еще месяцев десять и покупка состоится, касса опят подрастает! Без Лимузии фирме никак нельзя, столько суетных всепогодных дел, да и по России-матушке есть задумка прошвырнуться в каникулы…
Пашка снова, в который раз, вздохнул и тоскливо глянул на часы, медленно идет время, ох и медленно. Дома оно, конечно, часок бы промелькнул быстрее, но там тыкался из угла в угол всегдашне пьяный папаша, нервничал, послал за добавкой друга, а тот что-то придержался в пути. К Пашке он почти не приставал, но Пашка сам отцовскую рожу в такие минуты уже давно видеть не мог. Редко, очень редко удавалось ему видеть его трезвым.
Минаеву-старшему чуть за пятьдесят, но на лицо он совершенный старик – кожа морщинистая с медносиневатым оттенком, волосы седые с мочальной желтизной, но телом еще крепок, сказывался постоянный физический труд, работал он слесарем на ремонтном заводе.
Ну как можно смотреть на него спокойно! Пашка содрогнулся от омерзения и передернул плечами, припоминая только вчерашний вечер, подобных которому бесконечная череда, теряющаяся где-то в самом раннем детстве.
Пришел отец вчера относительно трезвый. Примечал за собой Пашка, как непроизвольно, в тоскливом ожидании поджималось его сердце при хлопке ворот при его появлении. За время, пока родитель шел к дверям, он обращался к некоему всесильному распорядителю всего и вся в этом мире, кого зрительно никак себе представить не мог, но молил его, чтобы отец был трезвым, уж очень нехорош он всегда в подпитии: зол, агрессивен, драчлив. Глава семьи вчера в избу зашел не сразу, походил по двору, что-то кхекая, зашел в баню, сарай.
– Пашка, – заговорщицки шептала мать, округляя серые глаза, – он, собака двуногая, прячет что-то, или деньги, или выпивку, вот бы найти, заспит ведь.
– А-аа, ну его, связываться-то еще…
Пашка давно и безошибочно научился определять, в каком состоянии в тот или иной день приходит домой отец, сколько выпил, знал все его промежуточные фазы, от кристальной трезвости до полнейшего ошаления. В момент его вчерашнего появления на пороге он определил разгорание огня, порция топлива в организм только что поступила, и потому движения еще были четкими, разговор внятный и ровный, болтливость лишь нарастала, аппетит был отличный, изредка резалась так не присущая ему, фальшивая минутная ласковость.
– Вот, мать, получка, – высыпал он на стол кучу скомканных бумажек, много, но одни рублевки и трешки. Глянул на себя в зеркало и поправил гребешком хохолок, кусты щетинистых бровей, бледноголубые глаза воссияли гордостью и самодовольством. – Корми мужиков покрепче, – он потрепал сына за голову, – в точку я говорю, да, Павло?
