Гришин тихо кашлянул.
– Зачем так подробно рассказываю о наших с женой семьях? Чтобы вы поняли, что Зинаида единственная в своем роду, кто получил не только среднее, но и высшее образование. Тетя Шура казалась мне, ребенку, пожилой, но потом, уже став ее зятем, я узнал, что она дочь родила до того, как ей исполнилось двадцать лет. И она цыганка, не айсорка. Кто это вообще такие? Так в Москве называли ассирийцев. В начале двадцатого века представители этого древнего народа, спасаясь от османского геноцида, расселились по всему миру. В Советской России этим беженцам помогла Надежда Крупская, жена Ленина. С ее помощью эмигранты смогли построить в Москве дом на свои средства, создали артель «Московский чистильщик». Она просуществовала аж до тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, потом распустилась. Те, кто приводил обувь в порядок, стали индивидуальными предпринимателями и постепенно исчезли с улиц. Мне лично жаль, что их больше нет.
Гришин взял со столика бутылку воды, начал наполнять стакан и продолжил говорить:
– Свадьбу мы сыграли тихую. Узнав о национальности своей невесты, я ожидал, что тетя Шура захочет закатить пир на весь мир, позовет кучу гостей из всех городов. Но в загс мы с Зиной пришли вдвоем. Шуша встретила нас дома. Я удивился, спросил у Зины: «А где твои родные?» Она ответила: «У меня только мама, больше никого нет. Разве ты когда-нибудь у нас в доме видел родственников?»
Гришин опустошил стакан.
– Клавдия, моя мама, была директором хлебозавода. Семен, отец – один из лучших в деле починки самолетов, вертолетов. Он постоянно в командировки уезжал, домой возвращался, как в гости, на день-два – и опять по стране колесить. Мать на своем рабочем месте находилась с рассвета до заката. Я, семилетний, сам в школу ходил, на шее носил шнурок с ключом от квартиры. Бреду домой, а Шуша из своей будки кричит: «Мотя, пошли скорее обедать!» И ведет меня к себе. Накормит вкусно, на ночь я у нее оставался, когда мама где-то пропадала. Тетя Шура мне папу с мамой заменила. Несколько раз пытался узнать, почему она не общается с родственниками, отчего у нее друзей нет. Она только рукой махала: «Матюша, близкие выпить любят, погулять, а я на вино даже не смотрю. И когда с приятелями время проводить? Работать следует». Но потом, когда я уже совсем вырос, Шуша мне рассказала правду.
Она до пятнадцати лет жила в цыганском таборе. Но ее там не любили, за свою не считали, потому что мама родила ее от русского парня, не ромалэ. Ребенка не обижали, не били, цыгане детей любят, но окружающие считали Шуру вторым сортом. Сядет семья обедать – Шуше тарелку последней дают. Обновки ребятам принесут, а Шурочке достанутся чьи-то старые вещи. Не хвалили ее, не обнимали, не целовали. Но и не били, не унижали, жила девочка в сытости, тепле, одета, обута, по-цыгански отлично говорила. Но… не любили ее.
Положение изменилось, когда Шурочка в одиннадцать лет осмелилась запеть на празднике. Голос у нее оказался уникальным, настоящее оперное сопрано, мощное, чистое. В тот день ее впервые похвалили, расцеловали. И начала Шурочка выступать везде, где велели.
Когда ей исполнилось пятнадцать, мама сказала дочери правду:
– Ты не настоящая цыганка. Меня изнасиловали на празднике у богатых русских людей, где я пела. Кто твой отец, не знаю, несколько человек мною попользовались. Хорошо, твой дедушка всем в таборе рот заткнул, сказал: «Кто о ребенке хоть одно плохое слово скажет, косо на него посмотрит, тот со мной дело иметь будет».
