– Ладно школа – там ясно все. А книги-то что? – спрашивает Чудо в черном пальто до пят с огромными карманами. Такими же огромными, как он сам. И таким же черным капюшоном толстовки, который он натянул по самую вечность – или что там у него вместо носа? С капюшоном – это он молодец, хорошо придумал, а я, ладно уж, помокну. Авось, не растворюсь от такой осенней небесной пыли, которая решила притвориться дождем. Только волосы вот совсем белым дымом, ой, то есть дыбом встанут. Ну и дымом, может быть, тоже. Лондону пойдет – полное попадание в местные оттенки достойного, сдержанного мокрого асфальта.
– А книги – вслух. Представляешь какой мрак кромешный? – отвечаю и таращусь на него. – Я же, дай небо, только треть слов правильно читала, а все остальное придумывала, причем такие абсурдные сочетания получались, ты бы слышал, – мечтательно смотрю в пасмурное небо. – А я и не замечала, что читаю не то, поэтому не понимала, чего это всем все не так? – говорю и улыбаюсь, вспоминая нас с мамой в то время. Как будто из прошлой жизни. Или даже позапрошлой, в прошлой я, по идее, по смышленее должна была быть.
Стебуклас замечает мой внутренний занимательный диалог, через букву отражающийся на лице и вопросительно смотрит. Это он молодец, вежливый. Знаю же, что мог бы спокойно подслушать, но нет, ждёт, что сама расскажу. Так его люблю – до восемнадцатого неба и обратно.
Раскидываю улыбку во всю улицу и говорю:
– Я про маму думаю. Точнее, вспоминаю, какой она была когда-то. Забавно очень. Она же то ли лингвистом, то ли филологом была, и получалось у нее очень даже неплохо. В смысле – играть в человеческую жизнь, – добавляю, стараясь сделать эффектный выпад. Но Стебуклас ко всем моим эффектным выпадам привык. Точнее, однажды он просто привык ко Мне и после этого, как говорится здесь, постиг дзен, а как считаю я – просто заранее смирился вообще со всем. Впрочем, если это не просветление, то что тогда оно?
– У нее так хорошо получалось играть в человека, будто и не бессмертное сияющее существо вовсе. Хотя и обычная женщина из нее все-таки выходила не обычная, а удивительная, прекрасная, с лепестками огня цвета фуксии за шиворотом и яркими всполохами, словно текущий огонь на ее тени. Этого, казалось, не замечал никто, кроме меня. Для всех остальных она была просто стройная, красивая, с вытянутым лицом, длинными черными волосами, собранными в узел на затылке, и с таким смехом, сияющим в глазах, что те, кто не понимали его – боялись до отлива сознания в пятки, а понимающие смеялись вместе с ней до слез всегда и везде. И все влюблялись, – добавляю я, – у кого было открыто сердце. А кто не вмещал столько любви… ну, тем было с ней тяжело – скажем так. Но таким обычно вообще со всеми непросто, – говорю и смотрю себе под ноги.
– Потом, когда чуть подросла, я тоже перестала замечать её лиловую переливающуюся тень. Это же печальный, ужасный подростковый возраст, когда ни Тебя нет, ни Мира нет, и только все вокруг состоит из переживаний. И еще – все болит. В смысле ты болишь, и все, кого любишь – тоже болят в твоем отрастающем нежном свежем сердце.
Я вздыхаю и перепрыгиваю через лужу, краем сознания все равно отслеживая путь – это всем только кажется, что меня Мироздание сюда послало, чтобы будить спящих. Но мы-то с ним, с Мирозданием в смысле, знаем правду – что послана я сюда была, чтобы мониторить всегда и везде – в каком бы городе ни находилась – направления, правильно ли мы сейчас идем? Тьфу. Вот, как всегда – хочешь пошутить, а вместо этого нечаянно формулируешь новое выражение невыразимой правды о Себе.
