– Да?… А в итоге че получилось?
Он ржет:
– Хер его знает. Но красиво бля… Как Пикассо нарисовал…
Мы выходим на улицу и устремляемся сразу к потерпевшему. Я замечаю, что на улице весело, словно праздник. Много людей, которых я не знаю. В центре лежит летун и орет на кого-то:
– Пошла ты! Иди на хуй.
Мы подходим оба, довольные до жопы, и слушаем, как кричит Катя, которая, одна из немногих кстати, кто относится к произошедшему серьезно:
– Ты понимаешь, что уже достал всех! Идиот тупорылый… Что-нибудь новые бы придумал… Карлсон, твою мать!
Санек крючит рожу от боли и орет на нее:
– Пошла ты на хуй! Отстань от меня!
Он еще сильнее корчится, от того, что задел, что-то из перебитого. Я вижу, как ему больно – но, не могу ничего с собой поделать. Мне становится еще только смешнее. И всем окружающим тоже. А Катька продолжает:
– Скажи мне. Что ты этим добился. Скажи. А-а-а-а? Что, ты такое вытворяешь? Вон, над тобой смеются все. Как над придурком…
Карлсон смотрит на нее с большой злостью. Кажется если бы он смог до нее дотянуться – то сразу бы придушил. Катька продолжает, а мы все разом затихаем, чтобы не пропустить ни слова:
– Ты бы хоть что-нибудь новое придумал. Голым бы прыгнул. Может бы тебя в психушку забрали.
– Ага-а-а. Ты только об этом и мечтаешь, – с улыбкой, сквозь боль, говорит Санек.
Мы практически падаем.
– А-а-га! Только об этом и мечтаю. Как Карлсона голого увидеть!
– С банкой варенья! – кричит, какой-то пацан.
– А че может и мечтаешь, – как-то обидчиво подмечает Санек и хочет отвернуться, но вдруг стонет от проснувшейся боли.
– Так тебе и надо идиоту, – она подходит и пинает его сзади легонько.
Он реагирует и хочет схватить ее за ногу, но она отскакивает. Он орет:
– Блядь шалава я сейчас дам тебе! Корова, сука-а-а-а-а-а.
Он пытается вскочить на одну, которая кажется здорова. Но второпях задевает сломанную. Он падает и орет от боли:
– Су-у-у-у-у-учка! Я бля-я-я-ядь ва-а-а-а-аренье на свой хуй намажу и ты у меня лиза-а-а-ать будешь до поси-и-инения!
Она убегает и прячется за кого-то. Некоторые умудряются еще стоять, а мы с Павликом падаем и ржем. Он – на четвереньках, я – сгорбивщись, практически там же. Думаю, будь я под планом, то сдох бы непременно.
Карлсон продолжает стонать от боли и материться на Катьку. Она после этого десять раз меняется в лице и стоит, как вкопанная. От смеха, у меня начинают колоть органы. И мне приходится успокаиваться.
Я смотрю на Павлика, у которого, видимо, ничего не болит.
– Па-а-а-авлик, – кричу я, опять начав смеяться.
– Че-е-е-!?
– Скорую, хоть кто-нибудь вызвал?!
– Да зачем! – строит рожу Павлик. – Пусть стонет га-а-а-а-андон! Так охеренно!
– Карлсон! – ору я. – Ты себе скорую вызвал?!
– Идите на хер педерасты! Че-е-е-е-е! Никто даже скорую не вызвал? Педерасты блядь! Где мой телефон?!
– Сл-ы-ы-шь! – Павлик кидает мне обломки какой-то херовины, видимо, того, что осталось от телефона Карлсона. Они разлетаются во все стороны. – Позвони!
Через пол часа я стою на кухне и завариваю себе чай. Вокруг меня полно народа и все продолжают говорить о Саньке, которого, все-таки увезли на скорой. Мне это уже все порядком надоело. Я ставлю перед собой кружку и закуриваю. Думаю, попить чай и пойти домой – отсыпаться. Потому что здесь это сделать невозможно.
В основном говорят Катька и Ленка, которую под конец кто-то разбудил. Она стоит с изумленной рожей и все ей рассказывают, что произошло. Пацаны продолжают ржать и размышлять над произошедшем.
