Были и небылицы. Мои кольца. Мозаики - страница 20

Я пододвигаюсь ближе к щелке в оконной раме – мне сейчас кажется, что я физически ощущаю, насколько тяжела для нее была эта жизнь в погребе – без еды, с тремя детьми – покалеченным «футболом» 6-летним пацаном и больной воспалением легких годовалой девчушкой. Чем там можно согреться, чем и как там можно было дышать? Но человек, видимо, настолько прочный, имеющий многократный запас, или, если хотите, «порог прочности» «механизм», что и сам не представляет, что он способен выдержать, а через что пройти. Впрочем, «механизм» этот, несмотря на все потуги разобраться в нем, столь сложен, что обнаружиться этот запас может только, видимо, сам по себе – обычно, человек даже не представляет, на что он способен. И наоборот, – вследствие сложности этого механизма человек может не представлять себе, какая мелочь может его погубить, насколько он может, пройдя через баснословные трудности и лишения, оказаться беззащитен перед какой-то вшивой мелочью: взглядом, словом, запахом, – ставшим вдруг для него ахиллесовой пятой.

В том погребе занятого немцами села прятались еще два человека – женщина, которую во всех рассказах младший пацан будет потом называть «мамашкой», и ее 8-летняя дочь. В тех местах слово «мамашка» обозначает некую родственную связь, но, будучи под впечатлением от услышанного, я не придал значения характеру этой связи, так что пусть она и дальше будет «мамашкой». Собственно, они и из города бежали вместе, и в пыльном переулке жили в соседних домах. Да и мужей на фронт проводили одновременно. Наш, статный и широкоплечий, перед самым своим отъездом раздобыл где-то громадный кусок мяса, половину свиной туши, – ну, чтоб «селянке» не беспокоиться о еде – и положил его в погреб, в дальний и самый холодный его угол. Фронтовые дороги мужчин разошлись, и, когда фронт подкатился к городу, муж «мамашки» был ранен.

Не рассказал вам еще. Если по пыльному переулку выйти к трамвайным путям, но не переходить к Дому Офицеров, а повернуть налево, то в паре кварталов будет военный госпиталь. Он всегда был военным – и до войны тоже – ведь рядом же офицерский городок. «Мамашка», до своего бегства (простите, эвакуации) на запад даже подрабатывала в нем санитаркой. Но, когда ее мужа, тяжелораненого и искалеченного, привезли с фронта именно сюда, по жестокой случайности ее там уже не было. Вот ведь судьба, да? Пройти через кромешный ад боев отступающей или даже бегущей армии, попасть умирающим глубоким калекой в готовящийся к эвакуации госпиталь в двух кварталах от собственного дома, госпиталь, в котором всего каких-то пару недель назад была санитаркой его жена…

Ну вот что я опять пытаюсь политес какой-то блюсти? Со времен Пирогова военная медицина ставила своей задачей не лечение людей. Единственной ее целью было поставить раненого солдата снова под ружье, поставить максимально быстро. А если тяжесть ранения была такова, что солдат в строй не возвращался, то… Нет, без политеса никак. …То военная медицина просто теряла к такому пациенту интерес. Я это только к тому, что никто тот госпиталь на трамвайной улице, в двух кварталах от пыльного переулка, эвакуировать не собирался. Кто мог уйти – уходили сами, а кто не мог – тем была уготована другая участь.

«Мамашкин» муж выдержал всё. Бесконечный ужас боев в составе бегущей армии, тяжелейшее ранение, отсутствие «интереса» к нему со стороны военных медиков госпиталя в двух кварталах от собственного дома, отсутствие жены и неизвестность судьбы, ее и дочери. Шестым чувством он понял, что никто этот госпиталь не будет эвакуировать, а его «содержимое» просто уничтожат, и принял решение из него бежать. Невероятными усилиями, больной и искалеченный (вот, это снова о том, что мы и не знаем, на что способен человеческий организм), он преодолел эти два квартала. Добрался до дома, которого уже не было. И соседского тоже не было. Погреб? Сначала открыть крышку своего погреба. Заползти в него, всё обшарить, выползти наружу, пережить отчаяние и надежду одновременно…