А знаете, в названиях тоже есть свой смысл. Приволье. Раздолье. Еще соседнее – Богоявление. Следующее – Успенье.
Вот, не Привольное, какое-то, и не Раздольное. И не Успенское. Существительное. Было бы «привольное», захотелось бы сказать, что жизнь тут – такая, вот, сякая, эдакая. А еще и привольная. А тут все четко: главное – существительное. Успенье. Здесь не могло быть деревни «Счастливое», да? Могла бы быть «Счастье».
Но она возвращалась в феврале. А зима 42/43 ох снежная была, ох морозная… Да и хлеб в ту осень не убрали. Нет, это, конечно, помогло им выжить – пацаны бегали по ночам, прячась от деревенских фашистов, в поле, тем потом и жили. Но по пути назад им пришлось преодолевать заметенную снегом дорогу через нескошенное поле, широкими волнами уходившее за горизонт.
Две женщины, селянка и «мамашка». Четверо детей – два пацана шести и семи лет, восьмилетняя девчушка, да годовалая малышка. На санках. Нет, больше на руках, поскольку на санках – нехитрые пожитки. Первым «канючить» начал младший пацан. Устал – нет сил.
– Мам, давай остановимся, костер разведем, отдохнем, согреемся! Ну, даваааай!
– …
– Мам, остановись, – вон, сколько дров! Штабеля вдоль дороги…
В какой-то момент он остановился у штабеля, смахнул с торчавшего бревна снег, сел на него и сказал, что дальше не пойдет. И тогда она подошла к нему и ударила по лицу.
Это был единственный раз в жизни, когда она его ударила. А потом она повернулась и пошла. И он пошел за ней следом.
Вот и я думаю, какие штабеля дров на этой, петляющей по неубранным хлебным полям, дороге? Где нет даже лесополос и перелесков?
Штабеля трупов, сложенных тут с осени, заметенных снегом и окоченевших настолько, что уже не разобрать, кто они, немцы или наши.
Так и пришли к переправе. А тут и до города рукой подать.
Дома нет и еды нет. Снова погреб и запах гнилого мяса. Оно их и спасло – она варила это мясо, вываривала до изнеможения, до состояния промокательной бумаги. Иначе – смерть от голода.
А потом и широкоплечий статный военный вернулся.
Цифр времени на часах башни Сити не видно. Но время вообще штука странная – те несколько страничек мыслей – они секунду длились или час? И почему-то в моем мозгу осень и зима 42-го длятся гораздо дольше всего того времени, что прошло потом, с момента ее возвращения весной 43-го и до его прихода с фронта в 45-м.
Сначала они жили в том самом погребе – свидетеле бегства танка и сумасшествия «мамашкиного» мужа. Потом стали ходить на реку, по которой плыли бревна, срубленные где-то выше по течению, в корабельных рощах, и предназначенные… да кто его знает, для чего они были предназначены. Отец – косая сажень – багром вытаскивал бревно и взваливал его себе на плечо, а за другой конец хваталось остальное семейство. Или вместе с соседом клали на тележку – по два бревна – и вдвоем впрягались. А дети и селянка помогали, подталкивали. Так и строили они свой дом в пыльном переулке, уходящем от трамвайной улицы, заново. Пацаны стреляли из рогаток голубей и жарили добытые из гнезд яйца на листах железа, на костре из обломков Дома Офицеров. Получали по-настоящему по заднице, когда отец узнавал, что кто-то снова залез в офицерский городок. Однажды они хоронили мальчишку, получившего осколок из костра, а другой раз младший из наших пацанов свалился с балки на высоте третьего этажа, в попытке достать гнездо.
