Больше не друзья
Встречаются двое и один другому говорит:
– Скажи мне, как друг другу, только честно, что ты думаешь о моем творчестве?
– Если честно, то я от него не в восторге.
– Ты не шутишь, а на полном серьезе так считаешь?
– Ну да, ты же сам просил сказать правду.
– Не думал, что ты такая сволочь. Я от тебя такого не ожидал.
Вот и говори после этого правду.
Больше они не друзья. А ведь мог бы соврать, дурак, своему другу и жили бы как раньше – не замечая друг друга.
Большим, чем Бог
Он заболел. А, точнее, в нём завёлся паразит. Что-то, глубоко чуждое, инородное ему, угнездившееся внутри его тела.
Оно проникло в него во сне. Как это случилось, для него было уже не важно, а важно было только то, ЧТО теперь в нём зрело и росло. Что-то, живущее за счёт его тела, его мыслей, его жизненной силы.
Его часто мучили перепады настроения, когда невыносимая хандра сменялась вдруг истерическим весельем и приступами безудержной ярости, которую он не мог, да и не хотел контролировать. То, что жило в нём вопреки его воле, рвалось наружу и он с ужасом осознавал, что готов умереть, лишь бы освободиться от присутствия чужого в себе.
И, наконец, это случилось. Он родил. Родил нечто, чего не видел никогда в жизни. В один прекрасный день, а точнее, в одну ужасную долгую темную ночь, из него вылезло его детище. Одно единственное, но зато какое!
Дитятко, золотце, которое он вынашивал под сердцем последние девять месяцев: выкармливал своей кровью; выращивал из своего сознания. Чудовище, краше которого был разве что гомункул Франкенштейна, порождённый больной фантазией Мэри Шелли. Причудливая смесь насекомого и растения.
Но ведь детей не выбирают: тех, кто затем хоронит своих родителей. Ребёнком можно только гордиться. И он гордится. Теперь. Потому что отец. Своим сыном. Сыном, достойным своего отца. Сыном, равным самому Богу. Большим, чем Бог.
Борьба за долголетие
Петрову велели следить за своим здоровьем. Если он хочет долго жить. И вести дневник. Самоконтроля артериального давления. Каждый вечер в одно и то же время он должен был его мерить, а показания записывать. Вот сидит он, такой серьезный, сосредоточенный на своем долголетии, давление померил и хочет записать. А ручка-то не пишет. Он ее трясет. Не пишет. Он ею об стол стучит. Не пишет. Что он только с ручкой не делает. Не пишет. Словно на зло ему. Так, бедный, разнервничался, что его апоплексический удар хватил. Вот они, плоды борьбы за долголетие.
Думал о смерти
Сегодня всю ночь думал о смерти. Очень не хотел умирать. От обиды, что это должно случиться именно со мной даже плакал. Два раза. А потом боялся, лежа один одинешенек в темноте. Всеми покинутый. Никому не нужный. Заснул случайно, да и то под самое утро.
Проснулся со зверским аппетитом. К жизни. Сделал себе гренки из пражского хлеба, помазал их плавленым сыром, сверху положил на них тонко нарезанную копченую лососину и накрыл все это великолепие яичницей глазуньей, обильно приправленной сухим чесноком и свежемолотым перцем. И вкушал со стаканом горячего крепко заваренного черного чая. После завтрака решил, что обедать буду непременно в грузинском ресторане. Закажу себе хинкали. Штук пять. Горячих, сочных, с бараниной. И обязательно со сметаной, да c рубленым чесночком. И рюмку чачи. А лучше две.
Сегодня ночью снова буду думать о смерти.
Будущее шагает в нашу жизнь
