Были - страница 10



, то есть и смысл, и сущность, и ещё с десяток сходных значений) с Иисусом, а последний, согласно христианскому учению, суть Бог. И тогда понятнее становится, о чём говорит евангелист Иоанн: «…и Слово было Бог». А вы говорите, пусть бы так и оставалось. Как именно? Ведь вспомните ещё, как вы учили: «Если пребудете в слове Моём, то вы истинно Мои ученики и познаете истину, и истина сделает вас свободными». А вы говорите – или-или: или свобода, или слова – мир, труд, свобода, равенство, братство, счастье, наконец. Видите, и тут опять свобода! Ваши слова? Вашего учения? Вот ведь как получается. Какая уж тут свобода от слова?

По глазам Валерия Дормидонтовича я понял, что он не зря опасался. Всё-таки в чём в чём, а в инстинкте самосохранения и связанной с ним интуиции партхозактиву трудно было отказать. После некоторой паузы он овладел собой и произнёс, улыбаясь только ртом:

– Я вижу, вы начитанный человек и с опытом, – он ещё помолчал, стёр улыбку со рта. – Вот я всё и думаю: что вы у нас тут забыли? Хотя мне какое дело? Значит, вам надо так. Мне-то только хорошо: нет-нет вот так чайкý попить с интересным человеком, а то вянешь тут от тоски, особенно зимами. Хотите, я вам стихи почитаю?

Я ждал этого вопроса, но всё равно несколько замешкался с ответом, что не ускользнуло от Валерия Дормидонтовича:

– Совсем немного. Нет, написал-то я в общей сложности немало – прямо скажем, на томик-другой наберётся – я, правда, никогда не подсчитывал в точности, но так – по весу прикидывал – пару томиков точно потянет. Конечно, от бумаги будет зависеть. Если такая, на какой наша районка выходила, особенно в перестройку эту самую – не к ночи будь помянута, не говоря уж о потом, то, может, и в полтора уместится на такой хлипкой бумажонке. Так я почитаю? Немного совсем?

За всё надо платить. За варенье из лесных ягод, оказалось, – тоже. Я поудобнее устроился на лавке. Валерий Дормидонтович привстал.

– Это стоя надо, – он весь подобрался, расправил плечи. – Потому что про Россию.

Он вперил в меня взгляд, как, видимо, делал это, выступая с трибуны на всерайонной сходке селькоров, и, ни на миг не отводя его, принялся, отчётливо и громко выговаривая каждое слово, декламировать:

Земля родная! Сколько ты впитала
Страданий, горестей, несправедливостей и мук!
Измерить можно разве влагой талой,
Что по весне тут заливает всё вокруг!
И я взбираюсь по холму к вершине, к храму –
Его не затопило паводком ничуть.
Стремлюсь к стенáм его, под их охрану –
В них скрыта, знаю, суть, к ним не прибьётся муть!
Россия! Так и ты стоишь одна на мировом пригорке,
И не прилипнет, верю, к чистоте твоей вселенского потопа грязь,
А то, что пережить придётся ныне опыт этот горький,
Так это не впервой – плевали на него и прежде с горки мы, смеясь!

Он замолчал, не сводя с меня глаз, зовущих, как мне показалось, из идеологически выдержанного огня в патриотическое полымя. Я понял, что надо реагировать. Первое, что мелькнуло у меня в голове, – это с чувством, негромко сказать: «Сильно!» Но почему-то вместо этого я так же, не отводя своего взгляда от его вперившихся глаз, не вставая, несколько раз размеренно и беззвучно похлопал одной ладонью о другую, лежавшую тыльной стороной на моём левом колене.

Он сказал: «Тогда вот ещё» – и продолжил:

Не рубаха от работы
Спрела на спине от пота,
Не Земля могучим трусом[1]
Горы в щебень раздробила.