Позже, в тени сада, я сижу у ног Мустафы-аги. Он чертит углём круги на гладком камне и говорит:
– Шехзаде, власть – это не венец, а водонос. Кто носит воду, пьёт последним.
Я не понимаю, но киваю. Он продолжает рассказывать истории из прошлого нашей великой династии. О великих предках Мехмеде Фатихе и Сулеймане Кануни. Камень пахнет пеплом. Голос Мустафы-аги, как трещина в стекле: тихий, но если прислушаться, становится страшно.
Вечером отец выходит к людям. Я стою на балконе и смотрю в щели решётки, как он поднимает руку. Его кафтан словно соткан из самой тьмы ночного неба. Толпа замолкает. Даже воздух замирает, как будто не смеет дышать без его дозволения.
Он говорит о налогах, о стражниках, о плохом урожае. Но я слышу другое. В его голосе – меч. Тот, что может расколоть даже камень. Я шепчу себе: он не просто человек. Он – меч, выточенный для рассечения судеб.
Позднее матушка находит меня в пустой зале. Она садится рядом, укутывает меня в свою шаль, и я слышу, как её сердце бьётся – как глухой барабан на параде.
– Всё скоро изменится, мой шехзаде, мой лев, – шепчет она так тихо, что её слова кажуться частью воздуха, текущего сквозь решётки окна. – Мы поедем в Стамбул. Будем жить в Сарай–и Хюмайун – дворце повелителя… Дарюссаадэ, как его называют некоторые. Дом благословения.
Она делает паузу, словно проверяя, слышит ли я её сердце. Её пальцы касаются моей руки, будто хотят оставить метку на коже.
– Там… там всё другое, Ахмед. Там живут не только львы, но и те, кто их приручают. И те, кто ставит капканы. Иногда это одни и те же люди. Поверь мне, мой мальчик, – её голос дрожит, но не от страха, а от чего-то более глубокого, – быть сыном султана – это не дар. Это долг. И цена за него всегда высока.
Я чувствую, как её дыхание становится тяжелее, будто каждое слово вырывается из неё вместе с кровью.
– Ты должен быть тенью, пока не станешь солнцем. Но помни: даже солнце может погаснуть, если тучи слишком густые. И иногда самая большая угроза исходит не от тех, кто хочет тебя уничтожить, а от тех, кто говорит, что любит тебя больше всех.
Она замолкает. Её взгляд уходит куда-то далеко, за пределы тех стен. Я хочу спросить, что она имеет в виду, но её глаза возвращаются ко мне, и в них – предупреждение.
– Запомни, мой лев: во дворце каждый камень хранит секрет. Каждая тень следит за тобой. А каждый шаг… каждый шаг может стать последним. Запомни…
Я не спрашиваю, зачем. Я знаю – это не просьба. Это пророчество.
Позднее, ночью, я слышу, как кто-то во дворе играет на сазе. Звук доносится по ветру, будто тонкая нитка из золота. Я лежу с открытыми глазами и думаю: там было всё настоящее. А здесь – будет иначе. Здесь меня будут гладить по волосам, чтобы узнать, не пора ли их срезать.
И я уже не уверен, хочу ли оставаться здесь.
Я ищу Махмуда весь день.
Он не в саду, где мы прятались за кипарисами, не в зале, где вырезали из воска человечков и закапывали их в песок – «чтобы они потом вырастали страшными», как говорил он.
Не в библиотеке, где мы читали Коран, а он шептал мне, что страницы пахнут пылью и стариком, а я всё равно гладил их, как шёлк. Тогда ему было столько же, сколько сейчас мне.
Сейчас же страницы не пахнут. Сегодня они будто слиплись. Закрылись изнутри.
Я спрашиваю у Келима – нашего жеребёнка с огромными глазами, в которых будто живут мысли. Но он только жуёт, даже не смотрит. Словно проглатывает мой вопрос.
